Я повторил последние слова, и Гаддам сильнее сжал мои плечи, стиснул так, словно хотел ухватиться за что-то, падая в невидимую бездну. В первую минуту я подумал, что мне показалось, но в серых стальных глазах Гаддама действительно заплясали тусклые красноватые огоньки, как будто в черепе его вспыхнуло пламя. Черты лица стоящего передо мною человека словно бы изменились, я чувствовал, что на меня уже смотрит не Гаддам, а кто-то другой, и его быстрый, внимательный взгляд сверлит мою душу. Краем глаза я заметил, как сидящий поодаль Pадов резко побледнел и спрятал голову в ладонях, словно не хотел видеть того, что произойдет со мною.

А со мною и вправду происходило что-то странное: я чувствовал, KOHTAKT с чем-то находящимся здесь же вне меня, вокруг меня, внутри меня. Голос Гаддама… Впрочем, это был уже не его голос, это говорил уже совершенно другой человек.

– Пусть вы будете… помощником Pодуэлла, – и он совершенно непринужденно добавил слова, явно не относящиеся к ритуалу, – из вас выйдет неплохой писатель.

Глаза Гаддама погасли, он буквально упал в закачавшееся кресло, тяжело дыша: руки его мелко дрожали, что никак не вязалось с обликом холодного и спокойного писателя-удачника.

– Вот и все, – заключил Амассиан, глядя, как Pадов наконец-то отталкивает руки от лица, – поздравляю вас, мистер Kендалл.

Он приблизился к огромному столу и, чиркнув спичкой, зажег свечи. В комнате от этого светлее не стало, но Амассиан, казалось, был доволен своей работой.

– Не проще ли зажечь свет? – спросил я осторожно, – или того требует традиция?

– Конечно проще, – Амассиан хлопнул себя по лбу и щелкнул выключателем, – я все никак не могу привыкнуть к тому, что мы живем в двадцать первом веке, а не в девятнадцатом, – смущенно добавил он к моему немалому изумлению.

– Господа, я хочу сделать заявление, – Радов внезапно поднялся с места.

Я отложил вилку и приготовился слушать; уж если было кому делать заявление в конце обеда, когда все новые замыслы были рассказаны, очередная лекция Амассиана о вкусах Pодуэлла была прочитана, и жаркое съедено – так это Pадову. Да, за три месяца я успел изучить все повадки Pадова, впрочем, не одного только Pадова: своих товарищей по клубу я буквально видел насквозь.

Что делал в литературном клубе Амассиан, для меня оставалось загадкой. То есть, я знал, чем он занимается, но какое его занятия имели отношение к литературе – я совершенно не понимал. Основным занятием Aмассиана была его любимая биохимия, профессия и призвание, хотя в последний месяц я начал замечать за ним еще и увлечение генетикой. Кабинет Aмассиана мало-помалу превратился в химическую или я бы даже сказал, алхимическую лабораторию, в глубинах которой он просиживал с утра до ночи, занимаясь вещами, мне, литератору, совершенно непонятными. Амассиан за все время нашего знакомства не написал ни строчки, поэтому членом нашего литературного клуба его можно было назвать весьма условно.

Если говорить о Гаддаме, то последний посвятил себя именно литературе: Гаддам вообще редко покидал клуб, – только чтобы отнести в редакцию очередное свое творение.

Радов был полной противоположностью Гаддаму: веселый и энергичный. У нашего бойкого друга был только один недостаток, портивший в нем не столько человека, сколько писателя: честолюбие юноши не знало границ. Его страстное желание стать великим писателем пугало меня не на шутку.

Что же касается меня… Если честно, то все это время я пребывал словно во сне. Ходил в клуб как на работу (немаленькие гонорары позволяли больше не беспокоиться о заработке) и трудился не покладая рук допоздна с перерывом на обед, а иногда и всю ночь. Приходя и садясь за стол, я не отрывал ручки от страниц до самого обеда, не обдумывая строчки, не расхаживая из угла в угол, не замирая на мгновение в поисках нужного слова. Порою у меня создавалось впечатление, что кто-то стоял рядом и диктовал мне страницу за страницей изо дня в день – но это было еще не самое удивительное.