«Катя, встань! Не бойся!» – Анна подошла вплотную, схватила ее за руку выше локтя, властно потянула вверх. Папка со старославянским со стуком упала на пол. «Осторожно! Видишь, ты вся дрожишь! Эта тварь тебя довела!»

«Мам,… пожалуйста,… уходи…» – прошептала Катя, пытаясь вырвать руку, но хватка Анны была железной.

«Никуда я не уйду! Пока не восстановим справедливость! Где ее кабинет? Веди!» Анна почти потащила Катю к выходу из читального зала. По пути она громко, на всю округу, возмущалась: «Это безобразие! Позор университету! Такие кадры портят молодежь! Моя дочь – золотая медалистка! Она всю ночь работала! А эта… эта неудачница смеет ее третировать?!»

Катя шла, опустив голову. Слезы текли по щекам, но она даже не пыталась их смахнуть. Ее внутренний мир рухнул. Границы были не просто нарушены – они были растоптаны, уничтожены на глазах у всех. Она была не студенткой, не личностью. Она была беспомощным щенком, которого мамаша пришла защищать от злой тети. Чувство собственного достоинства рассыпалось в прах.

Анна, не обращая внимания на Катины слезы (или считая их слезами благодарности?), властно вела ее по коридору к кабинету Ирины Петровны. Она даже не спросила, где он – она знала. Видимо, выведала у кого-то из администрации по телефону.

Она резко распахнула дверь кабинета, не постучав. Ирина Петровна подняла голову от бумаг, брови поползли к волосам от возмущения.

«Вы кто? И что это за безобразие?» – ледяной тон преподавательницы.

«Я мать Екатерины Назаровой!» – Анна втолкнула Катю вперед, как вещественное доказательство. «И я пришла выяснить, на каком основании вы позволяете себе унижать мою дочь и третировать ее труд?!»

Катя стояла, сгорбившись, глядя в пол. Она видела только полированный паркет и капли своих слез на нем. Голоса Анны и Ирины Петровны гремели над ней, как гром:

«Ваша дочь сдала неудовлетворительную работу!»

«Она старалась! Она не спала ночами! Вы просто не смогли оценить ее талант! Или вам, как неудачнице в науке, приятно самоутверждаться за счет студентов?»

«Как вы смеете! Вон из моего кабинета! Иначе вызову охрану!»

«Попробуйте! Я в СМИ обращусь! Я покажу всем, какие у вас тут „педагоги“ работают! Катя, скажи ей, как она тебя оскорбила! Скажи!»

Анна тряхнула Катю за руку. Катя вздрогнула, как от удара током. Она подняла голову. Увидела багровое от гнева лицо матери. Увидела бледное, перекошенное презрением лицо Ирины Петровны. Увидела в дверях кабинета любопытные лица студентов.

В этот момент что-то внутри нее… оборвалось. Острая, ледяная волна накрыла панику и стыд. Осталась только пустота. И жгучая, всепоглощающая ярость. Тихая, безмолвная, как смерч.

Она вырвала руку из цепкой хватки Анны. Сделала шаг назад. Голос, когда она заговорила, был тихим, хриплым, но таким незнакомо-твердым, что Анна на мгновение замолчала, пораженно глядя на нее.

«Выйди.»

«Что? Катя, я же…»

«Выйди. Отсюда. И из моей жизни. Сейчас.»

Катя не кричала. Она просто смотрела матери в глаза. И в этих глазах не было ни слез, ни страха. Только лед. И ненависть.

Анна остолбенела. Ее рот открылся, но звука не последовало. Она увидела что-то в дочери, чего никогда не видела. Что-то окончательное.

«Ты… ты, что… я же хотела как лучше…» – прошептала она, потерянно.

«Как лучше для кого?» – спросила Катя все тем же ледяным, мертвым тоном. «Для твоего проекта „Идеальная Дочь“? Он закрыт. Я ухожу.»

Она повернулась, прошла мимо ошеломленной Ирины Петровны, мимо столпившихся в дверях студентов, не видя их. Шла по коридору, не чувствуя ног. Шла к выходу. К свободе. Кривой, страшной, выжженной яростью и стыдом.