«Что… что это?!» – Анна указала на чемодан дрожащим пальцем, будто видела змею. «Ты куда?! Ты что, правда?! Из-за этого ужаса в универе?! Я же хотела помочь! Защитить тебя!»

Она бросилась к Кате, схватила ее за плечи, тряся с силой, которой Катя не ожидала.

«Одумайся! Это же просто истеричка! Я разберусь! Поговорю с ректором! Ее уволят! Ты увидишь! Не уезжай! Пожалуйста!» Слезы хлынули у Анны ручьем, смешиваясь с дождевыми каплями на лице. «Ты не можешь уехать! Я не переживу! Я твоя мать!»

Катя стояла неподвижно под ее хваткой. Не пыталась вырваться. Смотрела куда-то поверх маминого плеча, на вазу с искусственными цветами. Внутри было пусто. Ни страха, ни гнева. Только ледяная, всепоглощающая усталость. Ярость выгорела дотла в университетском коридоре, оставив пепелище.

«Отпусти, мама», – сказала она тихо, но так, что Анна вздрогнула и ослабила хватку. «Мой поезд через сорок минут».

«ПОЕЗД?!» – Анна отпрянула, как от удара. «Куда?! Зачем?! Кто тебе сказал, что ты можешь?! Ты же ребенок! Ты ничего не знаешь о жизни! Там опасно! Тебя обманут, ограбят, изнасилуют!»

Ее голос достиг истеричного визга. «Я не позволю! Я твоя мать! Я тебя рожала в муках! Я не спала ночами! ВСЁ ДЛЯ ТЕБЯ! А ТЫ?!»

Она замахнулась. Катя инстинктивно вжала голову в плечи, ожидая пощечины. Но удар не пришел. Кулак Анны сжался в воздухе, потом бессильно опустился. Она зарыдала, сползая по стене на пол прихожей, обхватив голову руками.

«Ты меня убьешь…» – выдохнула она сквозь рыдания, скуля, как раненое животное. «У меня сердце… Оно сейчас разорвется… Ты хочешь, чтобы я умерла? Ради твоей дурацкой гордости? Ради какой-то Петровой?»

Катя смотрела на нее. На эту женщину, сидящую в луже от мокрого пальто, с растрепанными волосами и опухшим от слез лицом. На источник всей своей боли и несвободы. Она ждала, что эти слова – про сердце, про смерть – пронзят ее, как всегда, острой виной. Но внутри оставалась только мертвая, оглушающая тишина. Манипуляция потеряла силу. Сердце не разорвалось. Оно просто перестало чувствовать.

Она взяла ручку чемодана. Колесики громко застучали по паркету, заглушая мамины всхлипы.

«Катя… КАТЮША! НЕ УХОДИ! ПОЖАЛУЙСТА! Я ВСЕ ИСПРАВЛЮ!» – Анна попыталась вскочить, схватиться за чемодан, но поскользнулась на мокром полу и снова рухнула на колени. «ЧТО Я СДЕЛАЛА НЕ ТАК?! Я ЖЕ ЛЮБИЛА ТЕБЯ КАК МОГЛА!»

Катя остановилась у двери. Не оборачиваясь. Голос был чужим, плоским:

«Слишком сильно, мама. Слишком сильно».

Она открыла дверь. Холодный, влажный ветер ворвался в прихожую. Катя выкатила чемодан на площадку. И только там, за спиной, услышала последний, душераздирающий крик, пробивающийся сквозь захлопнутую дверь:

«ВЕРНИСЬ! ТЫ УБИВАЕШЬ МЕНЯ! КАТЯААА!»

Дверь лифта закрылась, отрезая крик. Катя прислонилась к холодной стенке кабины. Тишина. Только гул механизма и стук колесиков чемодана по полу лифта. Двадцать лет жизни уместились в одну сумку на колесах. В одной руке.

На вокзале было шумно, пахло сыростью, дешевым кофе и ожиданием. Она прошла контроль, села на жесткое сиденье в вагоне плацкарта. Забилась у окна. Занавеска пахла пылью. За стеклом мелькали огни города, который был когда-то домом. Она ждала паники. Ждала слез. Ждала, что в последний момент выскочит из поезда, побежит обратно – в теплую, душащую клетку.

Но пришло только онемение. Глубокое, всепоглощающее. Как после сильной боли. Сердце билось ровно, слишком ровно. Она прижала лоб к холодному стеклу. За окном, в темноте, промелькнул рекламный щит. Розовое платье. Как в детстве.

Поезд тронулся. Клетка осталась позади. Что впереди – было пустым, темным пятном. Но это была ее пустота. Ее темнота. И в ней не было материнского голоса, говорящего, как ее заполнить.