Прошло два года. Девятнадцать. Катина комната в общежитии была крошечной, зато ее. Здесь не было стула с аккуратно разложенной одеждой на завтра. Здесь не пахло яблочным пирогом в шесть вечера. Здесь она могла дышать. Пусть неглубоко, с оглядкой, но дышать.

Учеба на первом курсе филфака была сложной. Особенно давался старославянский. Преподаватель, Ирина Петровна, женщина строгая, с ледяными глазами и губами, сложенными в вечную складку недовольства, казалась Кате живым воплощением древних текстов – непонятным и пугающим. Сегодня после семинара Ирина Петровна в резкой форме раскритиковала работу Кати, которую та писала три ночи. «Поверхностно! Бездоказательно! Не вижу глубины понимания! Переделывать!» – звучало у нее в ушах, пока она шла по коридору, сжимая папку до побеления костяшек.

Больше всего Катя боялась разочаровать. Разочаровать Ирину Петровну, маму… Себя. Комок отчаяния и несправедливости (она же старалась!) стоял в горле. Слезы предательски подступали. Ей нужно было выговориться. Просто… выпустить пар. Без советов. Без немедленных действий. Без маминого «Я знаю, как лучше!».

Она зашла в туалет, заперлась в кабинке, достала телефон. Руки дрожали. Набрала номер.

МАМА.

«Алло? Катюша? Что случилось?» – голос Анны мгновенно стал напряженным, сканирующим. Она всегда чувствовала Катину слабину сквозь километры.

«Мам…» – голос Кати сломался. Слезы хлынули. «Преподавательница… старославянский… она… она разнесла мою работу в пух и прах… сказала переделывать… и так зло… я старалась…»

«Что?!» – тон Анны стал стальным. «Как она смеет? Как ее фамилия? Петрова? Эта… Ирина Петровна? Ты же говорила! Она что, при всех?»

«Ну да,… но мам, я просто…»

«Никаких „просто“! – перебила Анна. Голос звенел от праведного гнева. – Это унижение! Это непрофессионализм! Ты моя дочь! Я не позволю какой-то неудачнице самоутверждаться за твой счет! Я сейчас все решу!»

«Мам, НЕТ! – Катя даже подпрыгнула в кабинке, сердце, уходя в пятки. – Тебе не надо! Я сама! Я переделаю работу! Пожалуйста…»

«Молчи! Ты слишком мягкая, Катя! На таких, как эта Петрова, только с позиции силы! Я сейчас позвоню в деканат! Нет, лучше приеду! Защищу тебя! Не волнуйся, солнышко!»

«МАМА! НЕ НАДО! Я…» – но в трубке уже гудел короткий гудок. Анна положила трубку.

Катя прислонилась лбом к холодной кабинке. Паника, острая и липкая, охватила ее. Она приедет. Она приедет и устроит сцену. Все увидят. Все узнают, что она – маленькая девочка, за которой прилетела мамочка разбираться. Стыд сжег ее изнутри, жарче слез. Она быстро умылась, стараясь скрыть следы слез, и вышла, чувствуя себя приговоренной.

Через час, когда Катя сидела в читальном зале, пытаясь вникнуть в убийственные комментарии Ирины Петровны на полях работы, в дверь зала кто-то громко постучал. Все подняли головы.

В дверях стояла Анна.

Она была одета в элегантное пальто, лицо горело гневом и решимостью. Взгляд ее метнулся по залу, нашел Катю и застыл на ней на секунду – взгляд, полный немого вопроса «Вот видишь, я приехала тебя спасать». Катя почувствовала, как вся кровь отливает от лица. Она сжалась, пытаясь, стать невидимкой. Нет. Нет. Нет.

Но Анна уже шла по проходу между столами, громко стуча каблуками по паркету. Шепот пробежал по залу. «Кто это?» «К Кате вон той…» «Мамаша?» Катя уткнулась в книгу, желая провалиться сквозь землю.

«Катя!» – громкий, пронзительный голос Анны разрезал тишину зала. «Идем! Мы сейчас пойдем к этой… твоей преподавательнице и все выясним! Я не позволю над тобой издеваться!»

Все глаза были прикованы к ним. Катя чувствовала их на себе – любопытные, насмешливые, жалостливые. Жар стыда охватил ее с головы до ног. Она не могла пошевелиться.