Потом меня перевели в общую палату. Новые товарищи приняли дружелюбно. Это были солдаты из разных частей и разных родов войск. Помню чудаковатого парня по прозвищу Ара, помню здоровенного десантника, лежавшего на соседней койке, москвича-пехотинца в углу – белокурого красавца из зажиточной рабочей семьи, хваставшего мещанским размахом жизни на «гражданке» и силой своих ног, действительно, необычайной. Здесь были свои сложившиеся отношения, клички, взаимные подтрунивания. Обычное в армии разделение на «стариков» и «салаг» сохранялось только в шутливой форме, а воинские звания и вовсе не играли никакой роли. Я участвовал в разговорах, читал и наслаждался покоем. По вечерам мы смотрели телевизор в холле, служившем и столовой. Корпус наш был небольшой, одноэтажный, всего на две палаты. Здесь мы и услышали однажды утром о падении Хрущева.

Пищу для нас привозили с кухни в больших термосах на телеге. Почувствовав себя выздоравливающим, я вызвался быть возчиком. Мне выдали огромное черное пальто, в котором поместилось бы четверо таких, как я; оно волочилось полами по земле и застегивалось на единственную пуговицу. В этом чудовищном пальто три раза в день я неторопливо брел рядом с телегой с вожжами в руке через госпитальный парк, кричал у крыльца лошади «тпру!», ребята помогали мне выгрузить термосы, и я отгонял телегу обратно. Парк был старый, запущенный (в прошлом – богатая помещичья усадьба); погода стояла тихая, теплая, солнечная – настоящее бабье лето. Пожелтевшая листва ласково-грустно мерцала на фоне голубого неба и шуршала под сапогами. В просветах между стволами матерых кленов то и дело поблескивала радужная паутина.

Как-то к вечеру пришла навестить меня Молчушка. Мы постояли на крыльце, а когда настало время прощаться, я вдруг решил сорваться из госпиталя домой (Москва-то – рядом!), на новую нашу квартиру. Я забежал в палату, бросил ребятам принесенные Молчушкой гостинцы и быстро договорился с приятелем-москвичом. Он пообещал прикрыть мое отсутствие на вечерней поверке и отодвинуть оконный шпингалет, чтобы утром я смог влезть в окно до подъема (корпус на ночь запирался изнутри).

– Не беспокойся, все будет хоккей! – заверил он меня.

Я догнал Молчушку, и мы вместе вышли на шоссе. На мне было все то же жуткое, с непомерными плечами, пальто на одной пуговице, под которым не было ничего, кроме нижней рубахи и подштаников, заправленных в сапоги. В таком виде я голосовал машину. Когда проскочивший было «рафик» резко затормозил и попятился к нам, у меня душа ушла в пятки: мне вдруг почудилось, что это в каком-нибудь проезжающем воинском начальнике внезапно пробудился инстинкт охотника на переодетых дезертиров. Однако ничего страшного не произошло. Водитель приветливо распахнул дверцу и согласился доставить нас на Ленинский проспект.

Оживленным воспоминанием замелькала навстречу Москва, от которой я отвык; мы пересекли ее всю. Водитель высадил нас на перекрестке Ленинского и Университетского проспектов, и, хотя Молчушка старалась провести меня проходными дворами, было еще светло, прохожих попадалось много; я чувствовал себя чучелом.

…Рано утром на такси вернулся в госпиталь. Время шло к подъему, я торопливо пробрался через заросли к окну, подергал раму – заперто! Забыл бестия белокурая про шпингалет! Стучать, будить – было уже опасно. Я поднялся на крыльцо и, прислонившись к перилам, закурил. Скоро загремели внутри отодвигаемые засовы, ключ в замке повернулся, и дежурный «макаронник» выглянул из двери.

– А ты чего здесь стоишь?

– Как чего? За завтраком пора шлепать.