Но я здесь вот что хочу заметить.

Похоже, что это – общее правило: жизнь регулярно проверяет человека – соответствует ли он представлениям о себе. То ли он, что он о себе думает, что о нём думают другие.

Я тоже проходил такую проверку, будучи школьным учителем, и выдержал с честью, свидетельством чему – шикарный букет роз, большие бордовые цветы, которые мне преподнесли одиннадцатиклассницы после урока. Сбегали на перемене в цветочный магазин.

И я знал, что это – заслужено.

Из школы пришлось потом уйти, но я ничуть не жалею об этом. Честь и мужское достоинство дороже. Да они, быть может, вообще самое главное для мужчины. Сохраняешь честь и достоинство – всё, остаёшься человеком.

Возвращаемся на край территории целлюлозно-бумажного комбината, где человек и собака молча изучают друг друга.

– Хочешь хлебушка? – спрашивает человек.

И замечает, что собака едва заметно шевельнула хвостом.

Человек прячет бутылку с кориандровой в карман, отламывает краюху хлеба и кладёт к ногам собаки.

Смотрит, как собака ест хлеб.

Съела – и опять смотрит на человека.

– А рыбки хочешь? – спрашивает человек.

И снова собачий хвост немножко шевельнулся.

Человек отрывает немного бумаги от кулька и отсыпает рыбки тюльки – и опять к ногам собаки.

Собака и рыбку съедает и опять смотрит на человека.

– Знаешь что, – говорит человек, – пойдём-ка ко мне. Я тебе супу дам, у меня суп дома вкусный, жена вчера сварила.

И – невероятно – отстёгивает от ошейника карабин, и собака не возражает, они вдвоём пролезают сквозь изгородь и дальше по посёлку на виду у всех гордо шествуют домой.

На виду у всех, и из лесопилки их тоже видно.

Дома он наливает собаке целую миску супа (суп действительно вкусный, его жена прекрасно готовит), собака мигом всё съедает, вылизывает миску и залезает под веранду (тут что-то от Булгакова… фарт собачий, свезло).

А дядюшка, прикончив кориандровую, располагается посреди веранды с гармонью и – про дикие степи Забайкалья, от души… праздник!

Но счастье долгим не бывает, это известно. С лесопилки сообщили в ВОХР, те вскинулись: пропала боевая единица. И на газике к дядюшкиному дому: где собака?

Это надо видеть – его глаза в этот момент. Какая собака?

Какие весёлые озорные бесенята прыгают в его глазах.

Это я к тому, чтобы понятно было, почему, когда он умер, у меня слева от сердца образовалась как бы пустота, которую закрыл собой мой кот, я как-то уже об этом рассказывал. Я лёг и никак не мог уснуть, в эту пустоту в меня входил космический холод, и кот вспрыгнул на меня и улёгся мне на грудь, как раз на то место, где была пустота, закрыл её своим телом, и я слышал щекой две струйки его дыхания и его тёплое урчание, и так я уснул. Успокоился и уснул.

Лето я проводил у бабушки, на окраине большого села.

Окраина называлась «грязный край», потому что рядом протекала грязная река, отравленная ЦБК (целлюлозно-бумажным комбинатом), снабжавшим работой всё местное население.

Там, в этом нашем маленьком мире на окраине посёлка, нас было трое… То есть детей было больше, но мальчиков было трое – Толька Катин, Колька Оксин и я.

Я был ничей, я был городской.

Надо два-три слова о моих друзьях детства сказать.

Колька Оксин – потому что мать Оксинья – рос без отца, они жили с матерью в покосившейся (стены в подпорках) избушке с земляным полом.

Оксана работала санитаркой в больнице и с дежурства приносила что-нибудь поесть, этим Колька и питался.

У него была роскошь и преимущество: он играл на гармони.

Ну, может быть, не очень профессионально – но играл, и мы частенько усаживались на завалинке их дома, и он играл, а я слушал, а перед нами было пустое пространство, полное воздуха, уходящее в ближний лес. Там мы учились частушкам (разумеется, матерным) и взахлёб, с восторгом их орали – в это пустое пространство, благо нас никто не слышал.