Абрек оказался не так ловок, как брат моей Айжене; я мигом перевернул его на спину, выхватил кинжал… и тут раздался выстрел. Стрелял третий абрек. Воспользовавшись моим замешательством после выстрела, он навалился на меня, обхватил мою голову и приставил свой кривой нож к моему горлу.

Меня скрутили, завязали сзади руки, закинули поперёк спины лошади, и всадник, похлопывая меня, стал приговаривать: «Хорош урус, хорош урус».

Айжене сильно не сопротивлялась, только что-то очень гневно высказывала, когда ей завязывали руки спереди. На её слова они только улыбались своими кривыми, как и их крючковатые носы, улыбками.

Её везли, привязав спина к спине, к одному из абреков. Мы ехали долго. Фыркали лошади, издавая звон копыт о камни. Ехали молча куда-то вверх и вверх. У меня затекла шея, ныли связанные руки, очень хотелось пить. Я не видел лошади, на которой везли Айжене, так как, как мешок, взвалили набок так, что я мог видеть только копыта, даже когда пытался оглянуться назад. Поэтому я только слышал, как идёт её Güzel, как они то приближаются, то отстают. Когда в очередной раз они приблизились, я громко, как мне показалось, крикнул: «Айжене!», но не услышав ответ, и тут же получил нагайкой по спине.

Меня от нагайки жигануло так, будто сотня пчёл вонзили свои жала одновременно, как будто пуля влипла в моё тело. Тут-то и вырвался мой крик, который услышала и моя любимая. Айжене крикнула: «Сашя, Сашя, Сашя, что с тобой?» Но не успела договорить, видимо, и ей досталось, поэтому я замолчал, ожидая своей ужасной участи.

Тропа шла вверх по кривой горной тропе, после чего, скорей всего, будет небольшой перевал и спуск в долину, где или их аул, или какой-то другой посёлок. Это где-то в верстах пяти южнее нашего гарнизона. Уже начинало смеркаться, когда мы подошли к аулу, но в аул не зашли. Остановились. Меня и Айжене усадили вместе со связанными руками и ногами. Все куда-то удалились. С нами остался один из абреков. Он дал воды и что-то долго говорил Айжене. Она резко отвечала с широко раскрытыми глазами, и её нежное лицо краснело, покрывалось пятнами.

В какой-то момент Айжене заёрзала, затопала и хотела ногами двинуть абрека, но он увернулся, громко рассмеявшись. «Что он сказал?» – спросил я. Она опустила голову и от негодования не могла вымолвить и слова. Замотала головой, а потом вдруг начала царапать своё лицо. Царапины покраснели, и кое-где выступила кровь.

«Эй? Чурбан копчёный, ты что ей сказал?» Абрек оглянулся и застыл в испуге. Бросился к ней, со словами, которые я не все понял, кроме: «шайтан кызы, шайтан хатын». Он разразился длинной тирадой из непонятных, но узнаваемых по интонации слов. Он сильно ругался, завязывая ей руки теперь уж сзади. Она не давалась, сопротивлялась.

А когда он приблизился, наклонившись ко мне, я со всей силы, с яростью ударил его головой прямо в нос. Раздался хруст сломанной кости, он упал навзничь, и его голова с треском грохнулась о камень. Он потерял сознание, с носа потекла кровь.

Айжене задрыгала ногами и с криком: «Хорошо Сашя, хорошо, молодец!» – высвободила ещё не завязанные абреком руки. Потом стала развязывать свои ноги, быстро работая зубами, и наконец развязалась, подбежала к раненому абреку, выхватила нож, посмотрела на него, как бы о чём-то размышляя, потом подбежала ко мне, разрезала путы, и мы обнялись.

Я размял замлевшие руки, поднялся на ноги и чуть не упал. Так затекли ноги, что я их не чувствовал, но кое-как подошёл к абреку, взял карабин, ремень, на котором висела кавказская шашка и ножны от кривого черкесского ножа.