Первый удар киркой в мерзлую землю оглушил его, словно выстрел. Земля не поддавалась. Она была твердой, как сталь, холодной, как предательство. В глазах стоял туман, а в мышцах – непривычная боль. Он, привыкший к чертежной доске и строительным расчетам, никогда не испытывал такой физической нагрузки. Он еще не знал, что этот удар киркой станет его каждодневным проклятьем, что руки покроются незаживающими язвами, что спина согнется под тяжестью непосильной работы, а надежда будет таять быстрее, чем лед в его миске с баландой.

Жизнь в неотапливаемых бараках вдоль строящейся узкоколейной дороги была не просто тяжелой – это была постоянная, изнурительная борьба за выживание. Бараки, сколоченные из сырых досок, продувались всеми ветрами, и даже жалкие попытки законопатить щели тряпками и мхом не спасали от пронизывающего холода.

Алексей привык к запаху смерти, пропитавшему каждый уголок этого проклятого места. Сначала его тошнило от одного вида мертвых тел, но со временем даже это чувство притупилось. Смерть здесь была везде: в пустых глазах обессилевших заключенных, в кашле, раздирающем легкие по ночам, в каждом вздохе, словно последнем.

Он видел, как люди умирали мучительно и быстро, от голода, превращающего их в ходячие скелеты, от холода, сковывающего тела до хруста, от непосильного труда, ломающего хребты и разрывающего сердца, от болезней, свирепствующих в бараках, словно голодные звери.

Помнил, как старый шахтер, Федор, с которым он делил нары, тихо угас за несколько дней. Еще вчера он что-то бормотал про родных, про дом, а сегодня утром его тело, исхудалое и бесчувственное, лежало рядом.

– Эх, Алексей, не дождался я весны, видать… – прошептал он как-то ночью, задыхаясь от кашля. – Скажи там моим, Марии и детишкам… чтоб не горевали сильно. И чтоб помнили… что я их любил.

И больше Федор не проронил ни слова. Только хрипел и кашлял, пока смерть не забрала его в свои ледяные объятия.

Он видел, как тела вывозили на санях, словно дрова, бесцеремонно сбрасывая в глубокие ямы, которые зимой копать было особенно тяжело. Снег засыпал лица, заметая следы их короткой и несправедливой жизни. Хоронить здесь было некому и незачем. Имена забывались, словно их никогда и не существовало. Они становились просто номерами в бесконечном списке жертв.

Смерть здесь была обыденностью, почти привычным явлением. Никто не плакал, не молился, не произносил прощальных слов. Просто забирали тело, и на освободившееся место ложился новый обреченный. Жизнь продолжалась, хотя жизнью это назвать было сложно.

Однажды, наблюдая за тем, как увозят очередного умершего, Алексей услышал разговор двух надзирателей.

– Еще один сдох, – лениво сказал один. – На одного меньше кормить.

– Да плевать, – ответил другой.

Эти слова, циничные и жестокие, словно удар кнутом, хлестнули Алексея по лицу. Он понял, что для этих людей заключенные – не люди, а просто расходный материал, цифры в отчете.

Смерть забирала слабых, больных, обессиленных, оставляя в живых лишь тех, кто обладал невероятной стойкостью духа и физической выносливостью. Но, несмотря на все ужасы, которые он видел вокруг, в глубине души Алексея еще теплилась надежда. Он верил, что рано или поздно этот кошмар закончится, что он сможет вернуться к своим любимым, что он сможет начать новую жизнь. И эта вера помогала ему держаться, не сломаться, не сдаться. Она была его единственным спасением в этом аду.

Эти картины смерти, эти страдания, эти ежедневные потери закаляли его характер. Он становился жестче, выносливее, безжалостнее к себе. Он учился подавлять свои эмоции, скрывать свою боль.