– К пяти вечера ты протрезвеешь?

– Да, – ответил Володя.

– Тогда и поговорим, – подытожил Хус и они ушли.

Володя подсел ко мне.

– Я подошел к Альбе. Сказал, что только из уважения к тебе прошу у него прощения, что был неправ.

– И что он ответил?

– Ничего. Промолчал.

– Понятно. Значит, он не принял твои извинения.

Я пошел по больнице, хотел послушать мнение мужиков по этому поводу. И когда вернулся в палату, след Володи простыл. Он подмотал вещи и уехал.

Вечером, прознав о бегстве, все негодовали по-разному. Альба сказал, что найдет обидчика и помочиться на него.

– Я знаю, где его искать, – кривил он лицо от злобы. – Поймаю!..

На этом все и улеглось.

7

Между тем вместо сбежавшего Володи поселился Кала – Калабаев Абу. А до него неделю пролежал разлагающийся от цирроза печени тяжелобольной. Трупный запах наполнял палату и я не ночевал в больнице. Потом родные забрали его умирать домой. Я был сильно озадачен новым, внезапным сопалатником и вспоминал Володю крепко… Тяжелобольной жалобно смотрел, ища сочувствия и помощи, лишь на мать покрикивал, которая присутствовала, как сиделка. Она приноровилась засыпать на моей койке, и была за это благодарна.

В эти же дни на место выписанного амбулаторного Бориса положили деда по имени Виктор. Короче говоря, состав палаты поменялся: дед, Кала и я.

Деду было пятьдесят девять лет, он был из-под города Прохладного.

– Моя хозяйка померла, – говорил он. – И я захирел.

– Крепись, дед, – подбадривал я его. – Мы тебя еще женим. Какие твои годы?

На что Виктор вздыхал и продолжал сидеть, сгорбатившись, как юродивый с картины Сурикова «Боярыня Морозова». Он был русским мужичком, и только крючковатый нос выдавал в нем примесь кумыкской крови.

Тогда я рассказал ему такую историю…

Идёт этап, гонят с «Матросской тишины». Пункт назначения неизвестен, конвой молчит. Везут на Павелецкий вокзал.

– Курд, на юга повезут. Как думаешь, куда попадём? – спросил я, хотя, сам понимаю – кто может знать?

– В Сочи не повезут, не переживай, – отвечает Курд, посмеиваясь.

Разгрузили, построили по парам, сковали наручниками, приказали:

– Сидеть! Голову не поднимать!

Сидим на корточках между составами, как в затененной ложбине, на промасленных шпалах. Вокруг конвоиры в бронежилетах с автоматами, с собакой. Восточно-европейская овчарка, злая, пена изо рта течёт, порвала бы, попадись ей.

Кинолог дёргает за поводок. – Фу, фу!.. – Собака тут же замолкает, начинает вилять хвостом, смотрит на хозяина, прижав уши, успокаивается, садится и дышит, вывалив язык из пасти. Малейшая провокация, вскакивает и начинает рвать воздух в клочья.

– Так, внимание! – кричит начальник конвоя.

Подводят к строю, сидящему на корточках, двух малолеток, девочек. Девчат не сажают.

– Пусть стоят, ху… с ними, – распоряжается начальник конвоя.

Собака полаяла, позлилась, успокоилась. Пересчёт.

– Так, все?

– Шестнадцать и две. Восемнадцать.

– Все, – подвёл итог главный конвоир, о чём-то подумал, что-то припомнил. – Та-ак, встали! По моей команде… Пошли!

Строй пошел. Шли колонной меж путей к столыпинскому вагону. Скованные наручниками парами. Несколько раз останавливались из-за немощных – хоть штаны подтянуть. Одной рукой пристегнут к паре, в другой баул, не перехватить; тянешь его, ногой помогая, штаны на высохшем теле сползают. Сзади девочки малолетки, неудобно. Курд причитает:

– Не дергай, бичё… И так ели иду.

Конвоиры заорали.

– Давай быстрей! Шевелись! Что там?!

– Да тут старенький… – объясняет конец колонны в голову.

– Ладно, минута передых.

Собака кидается на бедолагу, если бы не поводок разорвала бы, бестия.