Я не знал, как реагировать: «Хоть необиженный, и то хорошо».

Чай сушняком действительно бодрил, спать не хотелось.

Духота текла по телам, квасила нас, как капусту. Сало плавилось, селедка резала запахом.

Шмонать нас не стали, не захотели мараться об тубиков. Просто раскидали по назначению, двенадцать человек в купе, сколько положено, не больше. И мы решили, что едим в одну «командировку». Начали думать, как разузнать у конвоя место назначения: «Средняя полоса России. Если больше двух суток везти будут? И два раза долго стоять? С нами две малолетки едут. А где ближайшая женская малолетка? В Новом Осколе. Ага, понятно. Значит и мы: либо в Белгород, либо в Липецк, либо в Ростов… Может в Воронеж?»

Кто-то подметил:

– Конвой Волгоградский, не дай Бог.

Подозвали дежурного.

– Гражданин начальник, куртка кожаная хорошая есть, очки фирменные… Куда едем, военная тайна что ли? Один черт, догадались уже, – и перечислили нашу догадку.

Дежурный помялся, посмотрел по сторонам.

– Воронеж.

– Уф-ф… – выдохнуло всё купе. – Хорошо не Волгоград. Уф-ф… Воронеж, – перекрестились некоторые.

Курд начал блатовать.

– Воронеж, мака много. Срок пролетит… – и замечтался.

– Курд, а курд, какой у тебя срок? – поинтересовался я.

– Восемь лет.

– За что?

– Разбой.

– А у тебя какой?

– Одиннадцать лет.

– За что?

– Тоже разбой.

– А почему так много дали? Ведь молодой пацан. Труп?

– Нет.

– А что, эпизодов много?

– Да, четыре.

– Понятно… Бандитизм не вменили?

– Вменили.

– А-а… Бандитизм вменили… – удивился он и понимающе покачал головой. – Какая часть?

– Вторая.

– Понятно, – закивал он. – Какой суд судил, братишка?

– Мосгор. А тебя какой?

– Меня Кузьминский судил, – сказал Курд и выругался… Призадумался и начал рассказывать, как дело было, как попал. – Когда в отделе сидел, так меня били, так били… Я не выдержал и кричу: «Не бей, дядя, ничего не знаю!»

Коротая время за разговорами, приехали в Воронеж. Вымотались ужасно, седьмой пот сошёл с нас. Стояли по десять часов на июльском солнцепёке. Столыпинский вагон, отцепляя, не загоняли в тень, а бросали где попало на перегоне.

– Может, под мостом пристанем, чтоб не так жарко, – смотрел Горбачев в оконную щель. – Ну, стой, вот здесь, здесь… проехали, будем загорать.

В смену заступил контролер – шизофреник и садист. Он говорил тихо и по уставу. Садился напротив малолеток и будто бы читал про себя книгу, а сам подслушивал девчачью болтовню.

За то, что мы разговаривали и якобы мешали читать, он закрывал все окна, не оставлял ни щелочки, задраивал, как подводную лодку. И мы томились, как в парилке, в которой было три яруса.

Я сидел внизу и представлял, что творится на верхних полках, где лежали мужики, как шпроты в банке. С них так текло, что через щели в перекрытиях собирались и капали огромные маслянисто-янтарные капли пота. Я наблюдал за каплями и пытался занять такое положение, чтоб не попадать под них.

Этого уставного прохвоста сменял буйный придурок, который ударил меня по затылку. Он ходил по вагону голым торсом и понтовался перед малолетками, гнал жути на изможденных тубиков и покрывал трехэтажным матом.

Я вшей подцепил. Чешутся внутренние поверхности бёдер и пах. Не пойму, в чём дело? Грешил на жару, духоту. Понял, когда жирную вшу поймал. Белая, как отбившаяся от стада овца на склоне холма, ползла по складке моих брюк. За два с половиной года в Бутырке и на Матроске не ловил вшей.

– Раздави ногтями, – посоветовал бывалый каторжанин, – они трещат, как семечки.

Короче говоря, серьезную прожарку прошли мы за трое этапных суток. Но выжили, и мы и вши.

Прибыли в межобластную туберкулёзную больницу в городе Воронеже, зэки её «шестёрка» называют, потому что с шести областей в больницу свозят. Как брикет сыра с дырочками, облепленный муравьями. Побелка облупилась, стал проглядываться патриотический лозунг, как маркировка, говорившая о том, что брикет сыра когда-то давно подавался под иным соусом.