«Что же ты злая такая? – думаю. – Пристрастие или работа? По команде – монстр клыкастый или пёсик пушистый».

Чем профессиональнее кинолог, тем послушнее собака. Если конвой спокоен, зэк неопасный, собака просто присутствует, а если конвой нервничает, является монстр, рвёт и мечет.

Добрались, передают конвою столыпина. Перегрузили, процедура прошла. Девчат в тройник, нас, всех шестнадцать в одно купе.

Меня предпоследним заводили, Курд за мной.

Вижу, ступить некуда, битком… на полу баулы, ногу не поставить. Принимающий орёт:

– Заходи! Заходи скорее!

– Куда, начальник? Не видишь, ногу некуда поставить? Мужики, раскидайте сидора.

Вдруг удар по затылку. Падаю внутрь вместе с баулом. На меня падает Курд. Решка с матом закрывается.

– Чё ты морозишь? Конвой провоцируешь, – недовольно бубнит Курд, пытаясь распутать руки, ноги и приземлиться.

Я тру затылок. По любимой шишке попало. Почему вечно по любимой шишке попадает?

– Курд, чем ты недоволен? Говорю же, ступить некуда!

– Да вижу…

– Ну а чё тогда?! – досадую я. – Мужики, вы тоже… видите, набивают, сидора покидали бы на третий ярус.

Молчат, смотрят и молчат.

«Ну, их! – думаю. – Что с них взять?»

Тронулись, катимся, стало посвежее. А то, июль месяц, жара под тридцать. Недаром бывалые каторжане говорят – по этапу летом лучше не ходить.

Перевели дух, успокоились, полезли по сидорам, чай подаставали.

– Эх, кипяток бы… Ништяк было бы, – проговорил кто-то.

– Попросим, может дадут?

Начались дискуссии, кто должен попросить и у кого из конвоиров. Какой-то неразочаровавшийся начал объяснять:

– Сейчас закон поменялся, кипяток должны носить три раза в сутки. Когда солдатики конвоировали, они не должны были, но кипяток и чай давали. Можно было договориться за деньги и на запрет. Вообще, они сговорчивее были. Им маклю какую подгонишь, они и рады. А эти, вольнонаёмные, контрактники, злые, как собаки, хотя им зарплату платят. Те-то по службе страдали, а эти деньги зарабатывают.

Проходил дежурный.

Неразочаровавшийся, Слава по имени, худой, весь синий, с добрыми голубыми глазами, похож чем-то на Кононова, начал приласкивать:

– Начальник, можно вопросик? Кипяток бы организовать, чаю попить.

– Что?! Какой чай на ху…?! Совсем оборзели кашлюны! Сидите тихо!

– Ну начальник… положено ведь, – поддержал Кононова Горбачев.

– Молчите черти, а то окно закрою! – прокричал дежурный и пошёл дальше, громыхать сапогами по проходу.

Слава просветил взгляд терпением и говорит:

– Злые, не повезло нам.

– А мы чай сушняком будем, – не упал духом Горбачев. – Всегда раньше, по козлячему конвою, сушняком бодрились.

– Как это, сушняком?.. – удивился я.

– Как? Да так. Жуй чай и глотай. Сам поймёшь, – пояснил Горбачев.

– Горбачев знает… Да, Горбачев? – выдохнул безысходно Курд и насыпал заварку чая в ладонь, отобрал брёвна и засыпал в рот.

– Чё за погоняло, Горбачев? Или это фамилия? – поинтересовался я.

Но Горбачев молчал, жевал сушняком чай и молчал.

– Чё ты молчишь? Почему тебя Горбачевым погоняют?

Он поднял голову, убрал чёлку со лба.

– Вот почему…

Я присмотрелся сквозь полумрак. На лбу у него кривым шрифтом было набито «Горбачев», длинная чёлка скрывала это. Причем «Горбач» было набито более-менее ровным шрифтом, а последние две буквы «ев», как при недостатке места в строке, поползли вниз.

– Что, зачем, почему?.. – с трудом сдерживая смех, спросил я.

– Зачем, зачем?.. – недовольно заёрзал Горбачев, сбросив чёлку на лоб, прикрыв лозунг. – А за тем! В 1987 году амнистия была большая, Горбачевская, помнишь?

– Ну и чё?

– А то, что многих коснулось. Я хороший срок оставил. Фартонуло. Тогда и наколол.