Несколько лет разницы в том возрасте были невероятным расстоянием. Я чувствовал себя взрослым мужчиной. В сущности, я был отчасти такой же как она, мальчишка проведший два года в армии, и еще не узнавший о жизни почти ничего, и уж точно еще даже и не думавший причалить ни к каким ее берегам. Я был совершенно беззаботен и ничему не подчинялся в этом мире. И казалось, никогда и не должен был подчиниться никакой жизненной необходимости или нужде. И только это волшебное чудо напротив меня за столом с чашкой чая в одной руке и бутербродом с толстым кругом докторской колбасы в другом, смеющаяся с полным ртом и брызгающая чаем от смеха, могла захватить меня всего целиком и полностью без единого остатка.

Ее мама оказалась женщиной на удивление демократичных и свободных взглядов. Катя потом рассказала мне, что это она подзадорила ее выйти ко мне во двор.

«Но я и сама бы вышла», —говорила мне Катя. «Меня разбирал смех и любопытство, когда ты так шел за мной всю дорогу и не пытался познакомиться».

Накормив бутербродами и напоив чаем, Катя вытащила меня за руку из квартиры на улицу. Она была совершенно неугомонным чудом. Мы гуляли с ней по району, без умолку разговаривая. Я рассказывал ей всякие смешные и не очень армейские истории, зачем-то цитировал Ницше и Аристотеля, читал наизусть целые главы из Евгения Онегина и просто нес какую-то околесицу. Она рассказывала про школу и свою учебу в училище, про препараты из человеческих органов и с совершенно загадочным видом про мальчиков, которые сами вызвались пойти в морг на вскрытие трупа. Нам было весело и необычайно легко. Она с своей только ей свойственной манерой округляла глаза и губы перед тем, как засмеяться, а потом отсмеявшись, вдруг приблизившись ко мне лицом очень близко, заглядывала мне в глаза. Никто никогда больше не заглядывал так легко внутрь меня, и я сам не отрывая взгляда хотел, чтобы я был виден весь, весь наружу, виден ей целиком.

В первый же вечер мы целовались. Уже у подъезда, Катя дала мне вторую руку и мы, держась за руки стояли возле двери с кодовым замком и тянули время. Я не хотел ее отпускать. Она не вынимала своих рук из моих. Еще за пол квартала до дома, не глядя на меня, она сама дала мне пальчики правой руки, и я вел ее, держа их в своей ладони. Мы пришли к ее дому тихо держась за руки и уже почти не разговаривая, только все чаще поглядывая друг на друга. Наступил вечер, стемнело, по всему району зажглись фонари, стало почти по-зимнему зябко и я жадно грел ее пальцы в своей ладони. Мимо шли спешившие с работы домой прохожие, а мы, шли словно и не по асфальту у нас под ногами, словно и не под фонарями над нашим головами, словно вокруг и не было никого, словно это был не вечер в огромном городе, а тихий закат солнца на морском берегу. Чем ближе мы подходили к ее дому, тем она сильнее склоняла голову и вообще перестала стрелять на меня глазами, а я, не отрываясь смотрел на нее. Внутри меня пылал мирный тихий огонь. Не томление страсти и не буйство желаний наполняли меня. Нет. Это было неведомое, необъяснимое волшебство, происходившее с нами. День был огромен, словно целая жизнь. Мы словно провели вместе не пол дня, а целый месяц, год, может быть даже больше. Да и когда еще потом за целые десятилетия жизни хоть один месяц был так полон жизнью как те немногие часы?

Когда у подъезда она уже хотела выскользнуть из моих рук и искоса посмотрела на кодовый замок двери я притянул ее за пальчики ближе к себе и быстро наклонившись коснулся ее губ. Нет, я не был опытнее и старше ее в тот момент. Мы были абсолютно равны, несмотря на то что я уже целовался конечно до нее с девушками. Но в нас обоих было это первозданно девственное чудо еще не растраченное ни на кого. Она жарко и страстно отдала мне свои губы, и долгий горячий поцелуй соединил нас в одно целое.