Разошедшееся не на шутку воображение рисует новую картинку. От нее сок встает в горле и блокирует дыхание.

Пара дней без секса, и я сдохну.

А говорят, что от воздержания не умирают.

Лена на венке так и напишет: «Помнить. Любить. Дрочить вовремя».

И лапка не дрогнет.

— Мамоська, а сто ты сказала? — строит умилительное выражение Кирилл.

Не без труда отвлекаюсь. Вспышки злости сияют в обезвоженном мозге. Так и отношения с сыном проебать недолго. Если не решить одну увесистую проблему. Кувалдовидную и натертую хлеще любой эбонитовой палочки.

— Папа понял, милый.

— А я не понял.

— Еще вина? — воспользовавшись Аниным замешательством, резво наполняю бокал.

До краев.

Старательно оправдываю свои действия не желанием закончить вечер под мелодичные постанывания вишневой нимфы, а добрым намерением.

Если Аня поймет, что я не пью, то она что-нибудь заподозрит.

Посыплются вопросы, на которые матери моего ребенка лучше не знать ответов. Стоит ей услышать про больницу, как перспектива заботиться о сыне рассыплется прахом.

Потому что психам и наркоманам доверять детей нельзя.

По себе знаю. Ничего хорошего не получается.

— Лазарев, брось овцегонские приемчики. Я вижу тебя насквозь.

— Рука дрогнула, — не моргнув глазом, вру и расплываюсь в очаровательной улыбке. Аж челюсть сводит.

Плевать, что она подумает. Нечего в блядских пижамах расхаживать по квартире, когда у тебя на кухне находится половозрелый недотраханный мужик.

— Сейчас у меня дрогнет, — предупреждающе косится на тяжелую салатницу.

— Побойся бога, женщина! Я час крутился у плиты, и Кирюше понравился салатик. Да, сынок?

— Дя, — усиленно кивает довольный до соплей сын.

Развожу руки в стороны и строю ангельское выражение, на которое способен.

— Видишь? Я бессилен. Рад бы предложить свой великолепный затылок на растерзание, но ребенок останется без вкусненького.

— Не стыдно использовать сына?

— Кому? — удивленно ахаю и прикладываю ладонь к груди. — Мне? Анечка, как ты могла про меня такое подумать?

— Действительно, — не сдерживает улыбку и бодро ковыряет вилкой в остатках ужина. — Как я могла подумать, что у тебя есть стыд.

— Отсутствует даже в премиум комплектации, — довольно причмокиваю, отправляя очередной аппетитный кусочек курицы в рот. — Но есть много других приятных плюшек.

— Язык без костей?

— И он тоже. — Подмигиваю Ане, которая скептически выгибает бровь. — Что такое? Продемонстрировать?

Кашляет, чем грозит прервать ужин прямо на середине.

Что за женщина? Нельзя, что ли, как другие бабы? Нет, родилась порнозвездой!

— Па, а сто знасит: «Язык бес костей»?

— Это из овцеводства, сынок, — скрипит зубами Аня.

Вижу выступивший на скулах румянец. Он заводит похлеще вишни. Ее смущение — особенный десерт.

— Прахимисинальный термин? — старательно выговаривает Кирилл.

Ерошу золотистые кудряшки.

— Мама перепутала, Кирюш. Это из орнитологии.

— О-о-о, — аквамариновые блюдца сияют любознательным блеском. — А сто такое охнитология?

— Наука, изучающая птичек. Что им нравится? Куда летают? Где спят? Орнитологи, Кирюш, все-все знают про желания птичек.

— Жаль, что папа у нас специалист по овцам, — злобно осекает Аня и раздраженно подхватывает бокал.

— В птиськах савсим ничиво ни панимаесь? — шепчет Кирилл и странно косится на мать.

Едва сдерживаю смех. Взъерошенный воробушек прекрасное зрелище. Сидит, пыхтит, злится сама про себя. А ревнует так ярко, что глаза режет.

В груди ворочается довольный кот.

— Мама просто вредничает, сынок. Папа — тот еще орнитолог.

— Балаболог он, — шикает Аня.

Стреляет в меня захмелевшим лисьим взглядом. Медовые радужки почти незаметны из-за расширившихся зрачков.