Гурей проявляет столько поспешности, что прерывает ее на слове:

– Мне бы очень хотелось… Мне бы хотелось, чтобы ты повлияла… – жует он слова, – подружка… приятельница…

Хариса хмыкает и отворачивается. Плевать ей на чужие горести.

– Я вовсе ему не враг, – твердит Гурей.

– Разбирайся сам, – отвечает Хариса.

– Я ему почти друг, – скулит он.

Складки вдоль рта обвисают до самой земли. В них полно вселенской скорби.

– Ничем не могу помочь…

Она наслаждается паузой.

– Я хорошо заплачу…

– Сомнительно, – Хариса начинает нервно дергать штору.

– Нет, правда, – Гурей трясет черным портфелем, как гусь испачканной лапой.

«Шедевры» Гурея похожи на кирпичи, положенные нерадивой бригадой в страшной поспешности и безо всякого знания дела, словно отвес – самое простое – им не известен.

– Я люблю его как брата, – объясняет Гурей. – Даже больше. Но по секрету – в школе он был не на первом месте. Серость. Посредственность.

Хариса только дергает плечами.

– Правда, правда, он получал двойки по физике. Да!

Гурей торжествует – наконец-то он высказался достойно.

Истинная правда – она таковой и останется, даже после смерти.

– Ну и что? – спрашивает Хариса.

Хотела бы она знать чужие тайны, но так, как если бы их раскладывали в явном порядке.

– А то, что не такой уж он гениальный! Да!

– Ну и скромности в тебе! – удивляется Хариса.

– Но если он будет цепляться к Тамиле, я откручу ему голову, –Гурей тоже приникает к щелочке и смотрит в зал в тот самый момент, когда Леонт приближается к группе беседующих, в центре внимания которых находится высокая худощавая женщина в белой плиссированной юбке, делающей похожей ее на теннисистку, только что вернувшуюся с корта.

– Тас-с!!!

Эти три буквы, произнесенные так, что слышатся только два высоких звука, заставляют женщину встрепенуться и растерять то высокомерное выражение на лице, которым она вознаграждала нескольких молодых людей, судя по всему – начинающих авторов, окруживших ее плотным кольцом и с покорностью стада внимающих каждой фразе.

– Леонт! – восклицает Тамила. Лицо от волнения бледнеет и покрывается пятнами.

Но, бог мой, как она изменилась!

– Тас-с… – повторяет Леонт, но теперь в его словах слышится больше грусти, ведь они не виделись так долго, что это, несомненно, наложило на обоих неизгладимый след.

Несмотря на волнующую минуту, он спокоен, как закланный бык, и замечает малейшие изменения в этой женщине.

Вот глаза у нее широко открываются, и из них льется тот свет, который Леонт помнит так же хорошо, как и самого себя. Потом уголки рта начинают неудержимо расползаться (рот у Тамилы несколько большеват для такого лица, но зато это делает его беззащитным и обескураживающе-опасным для мужчин) и ползут кверху до тех пор, пока свет не набирает высшую тональность, потом все это концентрируется, и фокус наводится с достаточным красноречием, чтобы сообщить нечто важное то ли о прекрасном закате, предвестнике отличной погоды, то ли о жемчужной георгине, которая цветет, наклонившись над асфальтовой дорожкой вашего сада (ибо, что еще желать от такой женщины), но обязательно – сообщить или подарить – как больше нравится, потом начинает меркнуть, а в памяти остается то, что запечатлелось за момент до этого, и вы принимаете все за чистую монету, как путеводную звезду во взаимоотношениях.

– Я хотела сделать тебе сюрприз, – жеманно признается Тамила.

– Я так и думал… – соглашается Леонт.

– Я прекрасно все устроила, не правда ли?

– Ничуть не сомневаюсь…

Она краснеет до корней волос.

– Ты мне не веришь?

– Верю, тем более, что ты едва не забыла мое имя. – Укор более чем вежлив.