– Ты, стало быть, не один? – спросил он.

– Со мной сестра. Она тоже голодна.

– Где же она?

Мальчик помедлил с ответом, во взгляде его на всадника мелькнуло опасение.

– Не скажу, пока не буду уверен, что сеньор не желает нам зла.

Тристан рассмеялся:

– И вот тому доказательство, малыш!

С этими словами он достал из притороченной к седлу сумы кусок сыра с лепешкой и протянул их ребенку. Мальчуган жадно схватил угощение и потянул было в рот, но, передумав, убрал за пазуху. Потом оглянулся:

– Выходи, Николь.

Из-за одинокого, приземистого, довольно широкого в обхвате дуба выглянула девочка лет восьми и настороженно посмотрела на всадника, не решаясь приблизиться. Смутные времена сделали всех, даже детей, подозрительными. Боялись своих же, соотечественников, а уж тем более заморских пришельцев; боялись каждого незнакомого человека, даже монахов, поскольку те повсюду искали инакомыслящих и ведьм. Хотя какие ведьмы в такие времена? Где им устраивать свои шабаши, если везде бродят как свои, так и чужие солдаты, если то и дело налетают на деревни и замки отряды англичан? Однако ведьм находили-таки и прилюдно сжигали на кострах, ибо надо было найти виновного в засухе, неурожае, войне, наконец в нескончаемых эпидемиях.

Но всадник приветливо улыбался, к тому же был один, и это развеяло страхи девочки. А когда брат показал угощение, она смело вышла из своего укрытия, взяла кусочек сыра и принялась торопливо жевать, не сводя глаз с незнакомца. Брат тем временем расправлялся с половиной лепешки, другую половину уже держала в руках сестра.

Тристан с улыбкой смотрел на них, потом спросил:

– Ну, брат и сестра, кто же вы? Как вы здесь оказались? По всей видимости, ты, Феникс, нашел, наконец, Европу и ведешь ее к отцу?[4] А может быть, вы бежали от ножниц Атропы[5] и мечтаете из юдоли плача попасть в землю обетованную? Говори ты, малыш, как старший.

– Мы идем в Париж, – прожевав хлеб, ответил мальчик.

– В Париж? Ого! Зачем же это? Да и кто отпустил вас одних?

– А у нас никого нет, – опустив глаза, печальным голосом сказал ребенок и продолжал, подняв голову и видя, что всадник молчит: – Вы ведь не станете нас убивать, сеньор, или продавать в рабство? Мы ничего плохого вам не сделали, и вы не похожи на злодея.

– В общем-то, наверное, так оно и есть, – усмехнулся Тристан, подумав о своем ремесле и вспомнив прозвище, данное ему. – Во всяком случае, полагаю, было бы несправедливо предъявить мне огульное обвинение. Однако где же ваши родители? Что с ними стало? И откуда вы?

Переглянувшись с сестрой и опустив голову, мальчик стал рассказывать:

– Мы из Куломье, что в Шампани. Отца убили англичане, когда грабили деревню. Он не дал им наше последнюю овцу, и они ударили его топором по голове, а потом сожгли наш дом. Нам негде стало жить, и мы не могли прокормиться, нам оставалось только скитаться и просить милостыню. Мать стала совсем слаба и однажды свалилась в реку, когда мы шли по мосту с паломниками. Она выплыла, потом снова… но больше не смогла, успела только крикнуть нам: «Прощайте!» Больше мы ее не видели. Река в этом месте быстрая; должно быть, течение маму сразу унесло.

– Вот уже больше месяца мы с братом одни, и нет у нас никого, – подала голос Николь, хлопая глазами, которых не сводила со всадника.

– Где же вы живете? – спросил тот. – Где ночуете?

– А где придется, сеньор, – снова заговорил брат, – в заброшенных сараях, на сеновалах, иногда в замках или в домах знатных господ.

– Пускают, стало быть, вас? Что же, даром? Ведь за постой надо платить.

– А мы рассказываем всякие истории и поем песни. Еще я умею стоять на руках, а сестренка ходит колесом по кругу.