Да и не знал Ивнат, что тот врач, обрадованный, решениями Государственной Думы прежнего созыва о снижении возраста половой неприкосновенности до нижнего предела до 14 лет еще тогда в школьные их годы и давно его невесту совсем не винную легко соблазнил, фактически извратил при осмотре на том ржавом гинекологическом кресле, а та в начале нисколько и не сопротивлялась ему. Той было сначала, как всем подросткам интересно, а затем она как бы и втянулась, и привыкла прятаться от его второй жены. А, иногда приходила к нему даже домой, когда та дежурила в больнице или она была в отпуске, а уж на речке, где он рыбачил, она чувствовала себя выше всех, краше всех здешних молоденьких девиц.

– А вот была ли у него к ней любовь, любил ли её он?

Он её старше на все 20 лет. И, что в ней он видел, когда губил её, еще не начавшуюся чистую и светлую свою жизнь?

– Разве видел он её своей женой? Разве видел по настоящему-то он её любимой?

– Ведь знал он же подлец, что вскоре бросит её. Знал, я в этом уверен, что не увезет с собой в ту далекую отсюда Корочу на далёкую Белгородчину. Да разве Анна жена его позволила бы… И когда он своим… довольно кривым ч… ном погружался в её рот… и могла ли она рассказать затем об этом всем своим одноклассникам или даже одноклассницам.

И, прежде всего соседу Ивнату, который сама ведь видела её так обожал, который так её боготворил, которую безмерно любил и за которую кому бы ни было легко пулю в лоб в первый же августовский вечер, когда достоверно узнал, как тот возмущенный оленевод в далеком 1981 в их селе Фурзикову картечью в грудь…

А Ивнат был так увлечен ею и ничего не ведая об их по-настоящему взрослых отношениях, и ничего не зная целых два года надеялся, писал такие страстные ей письма. Нет! Сами тексты писал не он. У него не получалось и еще не было нужного слога и даже природного умения к самому письму, чтобы свои все глубинные чувства выразить словами и еще на белой, как здешний чистый тихоокеанский снег бумаге. Он просил своего сослуживца Виктора Петренко, а тот легко, всего-то за пачку сигарет, которые Ивнат превозмогая себя из принципа не курил, а отдавал ему, чтобы только тот помог побыстрее написать такое складное и, полностью логически законченное его любовное письмецо. А, уж затем сам брал листок чистой бумаги и не спеша, как и всё и всегда делал не спеша, переписывал его и искренне удивлялся как так, как он его друг и сослуживец может все эти его скрытые от других чувства узнать и, простыми словами, да еще на белой линованной бумаге легко и так быстро выразить. Он выражал на письме буквально всё то, что он сейчас испытывает к ней и, что чувствует вот так легко облечь в такие дивно витиеватые слова, такие легкие завитки безответной его страсти к ней. А, Виктор Петренко, даже ни разу не видя его невесту, умел и довольно легко облекал его теперешние чувства к ней в такие нежные слова, в нежнейшие обороты, что тот сам начинал иногда верить, что так вот каждый из нас и чувствует, что каждый из нас так именно и, как и он страдает.

Это уж затем, с годами сам Виктор Петренко, пройдя школу жизни, поплавав и на рыболовецких сейнерах, и на снабженцах-танкерах всех сёл и здешних береговых селений, и еще, поработав в геологии, станет уважаемым всеми и знаменитым Камчатским писателем, как бы случайно найдя в своей душе тот, скрытый от других ручеёк, которым всегда настоящему таланту хочется поделиться с окружающими его людьми. Журчание, которого, как бы сливается с тем, не передаваемым хором водопада на здешней речной ачайваямской быстрине. Тогда, в армии он писал такие трогательные слова, как бы в шутку, мысля за других еще не ведая, что это станет всей его судьбой, станет его настоящим по жизни призванием и даже его профессией, которая и кормит, и которая его возвеличивает, станет его еще и кормить здесь на Камчатской земле и, окажется труд его кабинетный нужным и интересным не только другу и сослуживцу Ивнату, но еще и многим другим читателям и жителям всего Камчатского полуострова, да и за его пределами.