Раиса Николаевна не узнавала сына. Друг Вити сказал, что дальше они решили не ехать и вернулись. Так что же там такое случилось, в этой Рязани, что сын вернулся совершенно убитый морально? Мать знала своего Витю. Сразу допытываться нельзя. Когда отойдёт, сам расскажет.

Через пару дней, вечером, оставшись с матерью наедине и измеряя ей давление, он аккуратно завёл разговор, будто бы его не волнует эта тема.

– Мама, знаешь, что мы видели в Рязани в музее? Еляниных птиц, представляешь?

– Так ты из-за этого вернулся сам не свой? Из-за картин?

– Она живёт там рядом. Я, как дурак, возомнил себе невесть что, помчался к ней, а она не одна.

– Ты уверен? Этого не может быть. Я хорошо знаю Еляну. Ты ошибся.

– Я видел своими глазами, как она обнимается с мужчиной около дома.

– Ну и что? Это мог быть брат, родственник, может, ты чего-то не понял. Слушай, сынок, ты тогда своим поступком, решив всё за неё, за себя и за меня, столько дел наворотил… Езжай к ней, поговори. Одна она, не одна – ты должен с ней объясниться.

– Мама, я не могу…

– А ты через «не могу» езжай, говорю тебе.

Утром он достал Перевёртыша из дипломата, повертел его в руках, не решаясь соединить палочки. Вспомнил её глаза, в которых отражался он и их счастье, нажал пальцами на упругое дерево, сближая палочки и наблюдая за кувыркающимся человечком: раз оборот, два оборот, три, четыре – и фигурка достигла вершины, перевернулась в последний раз и застыла, взирая на ошеломлённого Виктора счастливыми глазами, улыбаясь во весь рот.

Опустившись на диван, Виктор выглянул в окно – над Москвой стояли две радуги, одна чуть выше другой.

– Радуга – это на счастье, – сказал он Перевёртышу, положил его в дипломат, подбросил в воздух и поймал ключи от машины и вышел из квартиры.

Наступил вечер. Больница угомонилась. Плановые операции закончились, у врачей передышка: пока по скорой не привезут кого-нибудь срочного, можно расслабиться. В тридцать первой палате тоже стало тихо. Беременные на сохранении собирались спать, укачивая свои животики; те, кто на прерывание, сидели вместе и про жизнь разговаривали. Судьбы разные, а вот решение – одно, для всех трудное.

Больничные вечера обычно тихие. В палату зашла дежурная медсестра, в руках у неё была маленькая баночка с жидкостью.

– Девочки, подойдите ко мне, хочу вам кое-что показать.

Все отложили свои книжки, разговоры и потянулись к выходу из палаты, где стояла медсестричка.

В конце восьмидесятых хаос царил везде. В больнице не хватало мест, и в одной палате собралась достаточно разношёрстная компания – и по возрасту, и по положению. Кто-то лежал на сохранении, сроки разные, цель одна – сберечь своего ребёночка, а кто-то пришёл с ним проститься, не желая знать и заранее не любя. Были и невыясненные, как Марина, – то есть она вроде на сохранении, а вроде и не беременна. Но об этом позже.

Марина тоже встала, хотя у неё очень болел живот и хотелось спать, но любопытство было сильнее. Каково же было её удивление, когда она увидела, что именно было в той баночке! В прозрачной жидкости плавал маленький человечек. Размером он был примерно сантиметров семь, но у него было всё настоящее – ручки, ножки, микропальчики, малюсенькие ушки, закрытые глазки, через кожицу век можно было разглядеть глазное яблоко. Ручки перекрещены на груди, ножки сложены и подтянуты к животику. Он был таким трогательным и нежным, как будто прозрачным, сквозь тоненькую розовато-бежевую кожу просвечивались ниточки сосудов.

Девушки замерли, в палате повисла звенящая тишина, все стояли, боясь пошевелиться. Малыш выглядел спящим, но каждый, кто смотрел на него, понимал, что это мёртвый эмбрион, ребёнок, которого не будет, дитя, чья мать приняла решение за него и за Бога, сделав аборт на двенадцатой неделе беременности.