– Подойди сюда, – протянула бабушка мне свою сухую бледно-желтоватую руку со сморщенной кожей.

Я подступил к ней, и она взяла меня за руку, продолжая всматриваться в мое лицо. Ей как будто нравилось это мое смущение и моя растерянность.

– Бабушка, та твоя авторучка…

– Ну?

– Я… я ее потерял, – выдохнул я наконец.

Опустив голову, я разглядывал коврик перед бабушкиной кроватью и чувствовал, как лицо мое горит от стыда.

– Я знала это, – промолвила бабушка спокойно. – Ты принес мне другую. Думал, что я со своим слабым зрением и плохой памятью не замечу. Если бы ты сразу признался: я потерял, бабушка, прости, – я бы совсем не сердилась. Я и так отдала бы тебе ту авторучку. Зачем она мне? Мне уже и писать тяжело. Да и некому писать… Но хорошо, что ты хоть теперь признался.

Я чувствовал, что теперь уже горят и мои уши. Я уже и сам не знал в эти минуты, где правда, а где ложь, вру я сейчас или врал раньше.

– Ты простишь меня? – только и выговорил я. И в глазах у меня было мутно.

Бабушка погладила меня своей теплой сухой ладонью, как будто даже тихо-тихо шелестящей, точно крылышко стрекозы.

– Считай, что уже простила, – сказала она. – Ну что, будем опять дружить? – спросила она, приобняв мои плечи.

Я кивнул.

– Вот что, Леша, – твердо произнесла бабушка. – Давай забудем ту чертову авторучку. Пропади она пропадом. Дело не в ней, а в нас самих. В том, как мы друг к другу относимся, насколько друг перед другом честны. Верно?

Я снова кивнул.

– Ну! – совсем уже задорно бабушка потормошила меня. – Ну-ка скажи быстро: сколько чертей в доме?

– Семьдесят, – сказал я.

– Точно. Угадал!

Мне тоже стало вдруг весело и легко на душе. И подумалось, что, вопреки моим правилам, честность – это все же не самое главное на свете. Главное – это что-то другое.

В тот вечер бабушка была весела, как в прежние времена, шутила за столом, так что мама с папой снова недоуменно переглядывались. И Марина с Лизой тоже переглядывались, ничего не понимая.

Когда я уже лежал в своей постели, а Лиза и Марина, похоже, крепко спали, в комнату вошла и присела на край моей кровати мама. По ее напряженным движениям я догадался, что она все уже знает – про мое «признание», – и что меня сейчас ждет еще один тяжелый разговор. Может, даже более тяжелый, чем с бабушкой.

Конечно, самое простое было – все честно рассказать маме. Ведь я всегда ей все честно рассказывал. Но… я боялся, что не смогу все объяснить как надо, чтобы она поняла меня. А как могла она понять мою сказанную бабушке неправду, если всю мою жизнь учила меня говорить правду?

Да, в общем… словом… я соврал и ей. Мне было гадко, у меня все горело и корчилось внутри, но я все же соврал. Я повторил то, что говорил бабушке – что я потерял ту авторучку и, чтобы не огорчать бабушку, принес ей другую, похожую, которую мы с Санькой нашли у него дома. А потом якобы я уже не мог признаться, так как… уже не мог… уже поздно было признаваться…

– Леша, – проговорила мама и даже отодвинулась от меня, как если бы увидела вместо меня какого-то другого, чужого человека. – Леша, у твоего Саньки не могло быть такой авторучки.

– Была, – повторил я упрямо, как бабушка. – Санька еще давно выменял ее у Кольки Пасса на пять значков.

Ступив на путь лжи, человек, оказывается, вынужден лгать снова и снова, потому что одна неправда автоматически тянет за собой другую.

– Сын, я ничего не понимаю, – произнесла мама таким упавшим голосом, что мне захотелось сейчас же обнять ее и во всем признаться, но я удержался от этого, тем более что я считал себя уже достаточно большим, чтобы проявлять такие порывы. – Я не понимаю, что происходит в нашем доме… Не понимаю, что происходит с тобой…