Лика картинно стучит в дверь: раз, два, три и сразу же входит. Она устала – это видно. Причёска растрепалась, лицо осунулось. Ещё бы: почти весь день на ногах да ещё в таких туфлях.

– Присаживайтесь, Анжелика Антоновна, – сухо киваю на стул и смотрю, как она элегантно садится и скромно сжимает колени. Красивые лобастенькие коленочки. С трудом отвожу взгляд и подавляю в себе желание сглотнуть, как мальчик, впервые увидевший на картинке полуобнажённую девушку.

– Может, зароем топор войны, Саш? – утомлённо говорит она, но вот это её панибратство перечёркивает все благие намерения.

– Александр Сергеевич, – поправляю её. – И никак иначе, Анжелика Антоновна. Субординация – первое правило совместной работы.

Лика послушно кивает. Сдулась? Сдалась? Вот так быстро? Кажется, я чувствую разочарование.

– Красный костюм выкиньте на помойку. На работе – спокойные тона в одежде. Дресс-код называется. Но так как вы никогда и нигде не работали, на сегодня вам прощается ваш вызывающий внешний вид. И туфли на каблуках – перебор. Думаю, вы это сами уже поняли.

Я методично, слово за слово, уничтожаю её. Разношу в пух и прах всю её работу. По пунктам, не стесняясь. Жёстко и деловито. Но, наверное, жёстче, чем обычно.

Лика сидит, как палка – слишком прямая. Лицо спокойное, как на иконе. Благостное. И я слишком поздно понимаю, что это не смирение, а ядерный взрыв, что медленно зреет в её реакторе.

Как только я умолкаю, она расслабляется. Двигает пятой точкой по стулу, устраиваясь поудобнее, и закидывает ногу за ногу.

– Ты всё сказал? Александр Сергеевич Пушкин?

Я терпеть не могу, когда вместо моей фамилии приплетают великого русского поэта. Она это прекрасно знает и намеренно меня злит.

– Завтра ты приходишь на работу в нормальном виде, с документами. Оформляешься официально в отделе кадров с испытательным сроком два месяца, – цежу слова, и они звучат как угроза. – У тебя есть два месяца, Егорова, чтобы стать человеком. А теперь – на выход.

Я стою перед ней, расставив широко ноги – угрожающая поза. Я подавляю. Уничтожаю. Сверлю взглядом. И не такие, как она, ломались. Но у Егоровой, кажется, предохранитель сгорел.

Она не спеша поправляет на груди блузку, проходится ладонями по пиджаку и бёдрам, картинно расцепляет сплетённые ноги и легко поднимается со стула. Кажется, я переборщил. Она близко, опасно близко. В висках начинает тарабанить пульс. Болезненные толчки.

– Да, босс, – хватает Лика меня за галстук, – будет сделано, шеф. Слушаюсь, господин начальник, – выдыхает она мне в лицо, и я перестаю себя контролировать. Алые губы почти касаются меня. Флюгер делает стойку, в грудь бьёт огромными кулачищами дикий Кинг-Конг. Мне остаётся лишь издать клич бабуина в брачный период, но я как-то умудряюсь держать себя в руках.

– А это вам на память о сегодняшнем дне, сударь Большая Шишка.

Я не успеваю уклониться, и Лика оставляет на щеках и носу жирные отпечатки своей безобразно-кричащей помады – три стремительных клевка, и я похож на клоуна. Она бы и до лба дотянулась, но я наконец-то реагирую.

– Что ты себе позволяешь? – рычу, хватая её за плечи. Больше всего на свете хочется её на место поставить и впиться в уже не такой яркий рот.

– Благодарю вас, Александр Сергеевич, за незабываемый день в моей жизни! – снимает она брезгливо мои ладони со своих плеч и, покачивая бёдрами, затянутыми в алую юбку, уходит.

Я в бессильной ярости смотрю ей вслед. Она меня сделала: я не могу кинуться за Ликой и проучить: на лице моём – отпечатки её губ. Если я сейчас выбегу – завтра о моей боевой раскраске не будет шептаться только ленивый.