Нельзя! Не к добру это.

Так и вышло. Когда, уже в лаборатории, она приготовилась ввести зверьку наркоз, Карл-Бурбон противно пискнул, как тот маленький засранец, её передёрнуло, и крысёнок, выскользнув из её перчаток, шмыгнул в клубок проводов под установкой. И – надо же! – в ту же секунду дверь отворилась. Джастин успел углядеть белый хвост крысёнка, без промедления нырнул под установку, но куда там! Карл-Бурбон исчез. Джастин осел на круглый табурет рядом с преступницей, и оба наблюдали, как стала отключаться лаборатория.

– Усилитель… микроскоп… микротом, – бормотала Алиса.

Когда пришёл черёд компьютера и стихли его вентиляторы, щёки Джастина уже приобрели белошёрстный окрас. Он, задохнувшись, молча откатил табурет, ударился коленкой о тележку, сбил клетку, отбросил её и не сразу смог открыть дверь. Крах, конец, катастрофа, ужас – эти слова и близко не отражали пустоту, которая наполнила солнечное сплетение. Алиса хватала воздух, согнувшись, как в детстве после удара под дых. Дверь за Джастином захлопнулась.

С-у-бб-о-т-а! Тодд играет вечером в баре. Меня вышибут из лабы из бара! Или как правильно? Вышибут из лабы в баре.

Она захохотала всем телом, рвя диафрагму, но хохот был беззвучным – как в вакууме. Так хохотали те несчастные – на страшных дагерротипах в коридоре первого этажа «Белвью», которых сто лет назад в этой операционной били током, всё подкручивая, подкручивая, подкручивая реостат и всё увеличивая, увеличивая, увеличивая амперы. Язык стал шершавым, но беззвучный смех завладел уже всем телом. Вбежали неразлучные ординаторы Хассан и Шломо (почему они тут в субботу?) и стали лить на неё воду. Вода имела отвратительный запах, и это остановило приступ. Что за дрянь? Оказалось, Шломо схватил бутылку из крысиной поилки.

Алиса пропустила, как она оказалась в баре за столиком с Хассаном, Шломо, Джастином и Малколмом. И Лейла тут? Ну да, я же её и приглашала вчера. Эти люди, ставшие родными, вдруг отлетели в другую вселенную. Осталась видимость принадлежности к дружной компашке, которая будет слушать Тодда и восхищаться: какой крутой наш шеф – и звезда восходящая нейронауки, и рок-гитарист. Джастину, конечно, не терпится доложить о преступнице. Но Тодд всё не выходит, его группу разогревают молодые пацаны. Гитары орут и фальшивят – как в последний раз: всё или ничего. Но шанс! Как и у меня. Был. Хоть вы прорвитесь, ребята.

Алиса постаралась переключиться и стала вспоминать, как вчера они все вместе шли с семинара из нижнего Манхэттена. Как хорошо было. А тогда казалось, на них смотрят как на чудиков. Шли лестницей дураков: бородатый коротышка Тодд, плохо подстриженный высокий Джастин, новый аспирант крепыш Малколм Фримен – кудри до плеч, и худая, как жердь, Алиса – тяжёлая лисья грива. Небоскрёбы раскалили ущелье улицы, прохожие жарились в гигантской духовке, и хотелось в прохладу кондиционера. Но на углу Второй авеню и Шестой Восточной улицы Тодд притормозил у фонаря, огладил рукой его мозаичный постамент, произнёс:

– Всё, что осталось от утраченного храма рок-н-ролла.

Все нетерпеливо переминались.

– Вход здесь в бывший концертный зал «Филмор-Ист», где толпы бились за билеты. Каждый вечер по два рок-н-ролльных музыкальных шоу и третье светомузыкальное, совершенно театральное. Магия. Действовала и на музыкантов. Могли играть ночи напролёт. Сам Бернштейн, случалось, дирижировал из-за кулис. Лишь три года счастья.

– А потом?

– Закрылся зал в июле 1971-го. Красиво закрылся – лучшим концертом группы «Оллмен брозерс бенд».

– Так это в том же ноябре Дуэйн Оллмен и разбился на мотоцикле, – припомнил из истории рока Малколм.