К июню 1983 года стало ясно, что затянувшаяся дискуссия между Эстер и Национальной библиотекой постепенно исчерпала себя. Немецкий литературовед Пауль Раабе, который в 1938–1968 годах был директором библиотеки архива Марбаха и знал Брода, в раздражении писал Эстер:
Похоже, что всё пошло так, как я боялся: вы неспособны сделать для Макса Брода не только то, что ожидают его друзья, но то, что должно было быть само собой разумеющимся даже для вас. Если вы не достигнете соглашения с Национальной библиотекой о наследстве Макса Брода, то его 100-летний юбилей пройдет незамеченным, и таким образом вы окажете Максу Броду самую худшую услугу, которую только можно оказать этому хорошему человеку. Понимая причины великого множества ваших колебаний и сомнений, я призываю вас отбросить их ради Макса Брода… Это заставило нас (Раабе и его жену. – Прим. авт.) снова встретиться с вами в Тель-Авиве. Я также почувствовал вашу беспомощность и потому по личной инициативе предложил вам свои услуги…
Я был бы рад снова поработать с вами и принять вашу сторону в борьбе с вашими трудностями. Но если вы будете всем противодействовать, то скоро останетесь в одиночестве. И это будет не только трудно для вас, но станет катастрофой для памяти Макса Брода и Кафки. Мне жаль, что приходится вам писать – и писать так открыто, – но как один из поклонников Макса Брода я должен поделиться с вами своим разочарованием, ведь мы, дорогая госпожа Хоффе, всегда находились с вами в близких личных отношениях».
Во втором письме, отправленном чуть позже в том же месяце, Раабе пишет:
«Теперь я понял, что переговоры потерпели неудачу, и хочу сообщить вам, как я этим огорчен. Вы потеряли последний в своей жизни шанс, чтобы сохранить документы Макса Брода в том виде, в котором он, несомненно, желал это сделать, но, к сожалению, недостаточно ясно выразил свою волю. Теперь эти документы, как и бумаги Кафки, однажды станут игрушкой в личных интересах – судьба, которой не заслуживал ваш дорогой и добрый Макс Брод».
Говоря словами Генри Джеймса, обращенными к его племяннику, распорядители литературного наследия достаточно часто сталкиваются с желанием автора «как можно более жёстко помешать посмертному исследователю». Но в данном случае, по мнению Раабе, Эстер своим решением совершенно игнорировала обязанности секретаря, предавая память и труды Брода. Подобно Валери, вдове Томаса Стернза Элиота, которая до того, как выйти за поэта замуж, восемь лет работала у него секретарем, подобно Теду Хьюзу, распорядителю литературного наследия Сильвии Плат после её самоубийства в 1963 году, Эстер злоупотребила правом вето, своей способностью не подпускать к наследию биографов и исследователей. Своими завистью и тревогами она угрожала навредить той самой памяти, которую ей было поручено охранять. Так, по крайней мере, считал Раабе.
Но было ли это так на самом деле? Мешала ли предвзятость Эстер изучению наследия? Ева настаивала на том, что её мать в конце 1970-х и все 1980-е годы позволяла ведущим ученым, изучавшим творчество Кафки, знакомиться с имевшимися у неё документами. «Утверждать, что мы не допускали исследователей к материалам, – это значит лгать», – подчеркивала она. И действительно, Эстер 17 октября 1978 года заключила контракт с легендарным издателем Зигфридом Унзельдом (1924–2002), патриархом издательства Suhrkamp Verlag, на право использования рукописи Кафки «Описание одной борьбы» (17 октября 1978 года)>4. Она также продала издательству S. Fischer Verlag права на использование фотокопий романа «Процесс», писем Кафки к Броду и дневников путешествий Кафки и Брода для академического издания на немецком языке под редакцией Малкольма Пэсли из Оксфорда (16 и 21 октября 1986 года). В последнем случае Эстер получила сумму в размере юо ооо швейцарских франков и пять комплектов первого тиража академического издания. Эстер также собиралась разрешить доступ к материалам немецким редакторам собрания избранных работ Вальтера Беньямина; оригиналы нескольких писем Вениамина к Броду, опубликованные в собрании сочинений, позже были найдены среди бумаг Эстер.