Вдруг за всеми этими невинными наблюдениями Петров начал различать тотальный перекос всей системы ценностей. Он увидел перед собой пацана, уже достаточно взрослого, почти юношу, который до сих пор не определил для себя, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Из таких вот мальчиков впоследствии вырастают чудовища. Такие вот мальчики приходят в общественные места, увешанные взрывчаткой, и запускают детонатор.

Но ведь этого просто не может быть! Да ладно! Здесь, в их маленьком городе? Этот мальчик? Какое он вообще может иметь отношение к сектам или террористам? Его родители? Ну какой Сергей Мещеряков сектант или террорист? Мама? Мама лучше себе новую сумку купит, чем будет читать какого-нибудь Ошо или Оруэлла. Представить их, втихаря шепчущих своему богу, просто смешно. Да и не приводят в таком случае детей к психологу, чтобы те выдали всю подпольную сеть. Нет, странности Игоря – это результат иных веяний.

Каких? Петров не знал. Понятия не имел. Это его нетипичное, подавленное состояние… Он оживился только теперь, в пылу беседы, говоря о том, что действительно лежит у него на сердце. Все же остальное время он ходит, как мешком напуганный. Его приступы лунатизма. Опять же, со слов родителей. Его ночные кошмары. Периодически возникающие синяки на теле. И главное – перекос в мозгах. Как Маугли какой-то, который жил с волками. Или как ребенок, которого обрабатывали в стиле Маугли.

Петров обнаружил, что Игорь косится на него. Проверяет, чего там происходит за врачебным столом, а то психолог скис совсем. Пауза явно затянулась. Петров пытался ухватить какую-либо здравую мысль, чтобы сохранить диалог в продуктивном ключе. Но в голове вертелся вопрос: «Ты считаешь, все книги написаны инопланетянами? Или людьми, но под диктовку тех же рептилоидов? Чтобы привить нам некие ценности, которые нам не свойственны? Чтобы мы окончательно не поубивали друг друга? Именно поэтому человеческая раса еще жива – ее скрепляют и оставляют на Земле навязанные положительные ценности?»

Он не мог задать этот вопрос. Тогда они окончательно скатятся к уровню «Рен-ТВ», а это сейчас совершенно лишнее. И без того они зашли в невиданные дебри, которые требуют психологического осмысления.

Поскольку Петрову так и не удалось нащупать подобающее продолжение беседе, продолжил Игорь:

– Я просто не понимаю, что такого ценного в этом. Был один человек, ему нагрубили. Он сказал: это дело чести. Вызвал того на дуэль и убил. Потом был один картежник. Проиграл в карты и говорит: дело чести отыграться. И пошел отыгрываться, но снова проиграл. Разозлился и того убил. Потом один путешественник. Говорит: дело чести подняться на гору первым. А потом увидел, что у него есть соперник, испугался, что не получится первым подняться, подкараулил того и убил. Еще один жил в каком-то племени, они враждовали с другим племенем. Человек вырос, сказал, что это дело чести, пошел в соседнюю деревню и многих там убил.– Игорь посмотрел на Петрова.– Если люди хотят убивать друг друга, зачем они придумывают себе честь? Для оправдания? Но писатели, которые это пишут, они ведь понимают, что все это отмазки. Но пишут так, словно действительно она есть, эта честь.

Петров все еще безуспешно пытался гнаться за ускользающими мыслями, как за бабочками.

– У каждого свое понятие чести,– сморозил он, чтобы выиграть время.

– Ну вот! – обрадованно кивнул Игорь, словно нашел соратника по убеждениям.– Все читают, верят, и начинается потом подмена понятий. Чтобы убить, нужно обязательно придумать честь. Или спасение нации, как Гитлер делал. Чтобы разрушить нормальную семью, нужно придумать толерантность. И все такое. Самое интересное, что эта подмена понятий не только для того, чтобы оправдать плохое. Хорошее тоже. Говорят: спасибо, что подвез. А он отвечает: мне все равно в ту сторону нужно было. Хотя в ту сторону ему было совсем не нужно. Или говорят: спасибо, что выручил. А он говорит: да ладно, я это делал из корысти, так что не стоит. Но делал не из корысти на самом деле, а потому что нравится человек.