Так и вышло, что Шамей сложил нехитрый скарб в узел и, дождавшись, когда очередной караван отправится на восток, ушел вместе с ним.

Легкая поступь Кары прервала воспоминания Шуну. В руках у нее он увидел большую глиняную кружку.

– Либа угостила вином, – протянула она кружку ему.

– Ты смотри-ка, из граната! Где она его раздобыла?! – вдохнул Шуну терпкий аромат, прежде чем припасть губами к вину.

– Говорит, для особого случая берегла. Сегодня – тот самый случай.

– Эхе-хе, бедовый пацан у нее растет, – вытер губы ладонью Шуну. – В отца. Недавно приковылял к нам во двор с куском козлиной кожи, с Эли склонились над ней, что-то высматривают. Дай, думаю, и я погляжу. И что, ты думаешь, это было?! Карта! Самая настоящая карта! Отец ему когда-то рассказывал о Ханаане, а этот хромоножка потом по памяти углем на коже нарисовал: где он находится. Горы, пустыни! И дорожка – как пройти туда. Красиво получилось у него, ничего не скажешь, – заулыбался Шуну. Опомнившись, он напустил на себя серьезный вид. – Я спросил у него – зачем ему карта, а он мне отвечает, мол, когда он и наш Эли вырастут, по этой карте они выведут всех хабиру в Ханаан! Представляешь?! Я ему велел спрятать ее от греха подальше и никому больше не показывать. А еще лучше – сжечь.

Кара понимающе улыбнулась.

– А ты почему не пьешь? – Шуну протянул ей кружку.

– Мы с Либа уже попробовали, хватит. Дети скоро придут голодные, – добавила она, переступая порог.

«Повезло мне с женой: спокойная, заботливая, работящая, – думал Шуну, потягивая вино. – Гила и Эли лицом в нее пошли: глаза серые, прямой нос. Агарон – моя копия: нос с горбинкой, губы тонкие. И характером дети отличаются: старший больше молчит, а Эли с Гилой как начнут языками чесать – не остановишь. Разные у нас дети, словно не одна женщина их родила. Другой на моем месте засомневался бы в верности жены, но только не я! А чего мне сомневаться, когда прямо под боком живой пример: Шамей и я – одно лицо, Махли, средний брат, – совершенно по-другому выглядит. Как-то в детстве он глаза сурьмой подвел, на шею чей-то ускх[10] нацепил – вылитый египтянин! Оттого Махли и в городе смог обосноваться, что египтяне его за своего принимают. Всегда при деле, сам не бедствует и нам помогает. Жалко, родители рано умерли, что мои, что Кара, не видят, каких Махли высот достиг. Забрала чума с собой много стариков в нашей деревне. Да и не только стариков… Мда-а, вроде, недавно буйствовала эта зараза, а гляди ж ты, уже лет десять минуло. Эли тогда только родился…»

Шуну вновь приложился к кружке.

«Вкусное вино, не оторваться…» – почувствовал он, как хмельной дурман пытается насильно прикрыть его веки.

Разбудили Шуну детские голоса.

Сначала из переулка послышался заливистый смех, следом показалась стая мальчишек.

В центре веселой процессии Горус с еще одним рослым подростком несли сияющего Зэева на плечах, двое других держали его ноги. Эли за их спинами нес пышную пальмовую ветвь, размахивал ею как опахалом над головой Зэева.

«Ну, как на них сердиться?! Совсем еще дети…» – улыбнулся в бороду Шуну.

На следующий день сразу после занятий Эли позвал Горуса к себе домой. Зэев увязался за ними.

Эли сдвинул в сторону плетенную из тростника калитку, пропустил друзей во двор.

– Мы пришли! – громко крикнул он.

Из жилища выбежали Гила и Нава, младшая сестра Зэева, обе – в легких светлых туниках. О чем-то весело перешептываясь, прислонились к стене. Они явно готовились к приходу мальчишек: голову Гилы украшал венок из мелких голубых и сиреневых цветков, глаза – подведены сурьмой, у худенькой Навы на голове стожком высился пышный парик из овечьей шерсти, окрашенный в коричневый цвет.