– Мне тоже досталось! – Горус завел руку за спину, почесал между лопаток.

Мальчишки расхохотались, вспомнив, как Шамма охаживал их плеткой.

Священная река еще окончательно не вышла из берегов, чтобы полностью насытить поля плодородным красным илом и влагой. Она постепенно, неспешно, заполняла собой свои многочисленные протоки, вдыхая в них жизненную силу. Сезон ахет[7] только начался, но берега рек уже радовали глаз разнотравьем. Множество шадуфов[8], словно цапли на охоте за лягушками, замерли в ожидании крестьян.

Один из рукавов Хапи шириной в двадцать локтей[9], мутным, зеленым от перегнивших растений потоком бежал мимо крепости.

Когда Эли, Зэев и Горус пришли к реке, их соученики лежали на насыпном берегу напротив того места, где река делала крутой поворот, ударившись о берег, кружила на месте, прежде чем продолжить свой путь.

Горус и Эли с разбега вонзили свои тела в воду.

Зэев, так и не научившись плавать, осторожно, дабы не зацепиться калеченой ногой за кусты, спустился к мелководью.

– Один, два, три… – наперебой повели счет мальчишки на берегу, рисуя на песке палочки и дуги.

Первым вынырнул толстяк Горус.

– Двадцать пять, двадцать шесть… – озабоченно завертели головой мальчишки, высматривая в толще воды Эли.

На четвертом десятке, ниже по течению, на поверхности показалась его голова. Весело кружась, он веером запустил брызги из-под ладоней.

Никто не заметил, как Зэев, поскользнувшись на илистом дне, с головой ушел под воду.

Прошло некоторое время, прежде чем Горус, показывая рукой на то место, где стоял соученик, дрогнувшим голосом воскликнул:

– Зэев!

– Он плавать не умеет! – раздался чей-то испуганный голос.

Мальчишки попрыгали в воду…

Шуну сидел, вытянув ноги, на плетенном из тростника коврике. Голова его была покрыта льняным платком, на поясе – набедренная повязка серого цвета, какой обретает вещь из-за долгой носки. Уперев иссиня-черную бороду в волосатую грудь, он жилистыми руками перебирал части бича, с тоской смотрел на расплетенные косички, изготовленные из тонкой козлиной кожи. В местах соединения кожа вытянулась, истончилась, кое-где и вовсе истлела, пришла в негодность. От бахромы на конце хлыстика не осталось и следа. Кнутовище тоже требовало ремонта: отверстие для ремешка-наручника треснуло, грозило расщепить рукоять пополам.

«Мда-а, из козлиной кожи хорошо сумки шить, кошельки да передники. А на кнут надо – толстую и широкую, – потеребил мочку уха Шуну. – Чтобы не из лоскутков кроить полоски, а из цельного куска. Бычья шкура – самое то».

Шуну посидел, повспоминал, кто из поселенцев в последнее время колол скотину.

«Нет таких, – с сожалением покачал он головой. – В город надо идти, к брату. Махли как-никак менялой при храме работает, наверняка достанет».

За низкой, по пояс высотой, тростниковой изгородью, разделяющей двор от переулка, пробежали трое мальчишек лет шести-семи, с криками: «Тетя Либа, тетя Либа!» – скрылись у соседки в хижине. Гонцы что-то наперебой затараторили, из их гвалта Шуну различил лишь несколько слов: река, Зэев, Горус. Раздался женский вскрик, звук треснувшей глиняной посуды.

Во двор жилища выскочила соседка и, на ходу покрывая голову платком, устремилась к переулку.

– Что случилось, Либа?! – с места крикнул Шуну.

Соседка остановилась, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Руки ее нервно теребили край платка.

– Представляешь, Горус моего сыночка спас! – всплеснула женщина руками. На ее лице отразились и радость, и испуг одновременно. – Мальчишки сказали: еле откачали моего… – дрогнул ее голос.