Теряются мысли, когда лишь одна несвобода.

Измена себе станет божьему дару изменой.

Но как быть со звездами? Там, в глубине небосвода,

они подчиняются строгим законам Вселенной.

Но как быть с другими, кто, не предаваясь печали,

восславил войну? Это, вроде, достойные люди.

Они убивали? Ну да, и они убивали.

Найдём ли подтекст в сердцевине их трепетных судеб?

Но полно! Секрета тут нету. Искать его тщетно.

И мысль эту трудно измерить практичною прозой:

они убивали, когда то убийство священно —

во имя отчизны, когда была жизнь под угрозой.

Не надо теперь вытирать о минувшее ноги.

Считаясь солдатом, я всё же остался поэтом.

И что из того, что я был в эти дни одиноким?

Я бился за нашу свободу, не зная об этом.

Я вытерпел всё, если даже за шизика держат,

я вытерпел всё, испытанья казалась мне лажей,

ведь наша свобода нуждается в мощной поддержке,

и я отстоял её честно и без камуфляжа.

Маменькин сынок

А.И.

Был отец его неисправимым совком,

он ушёл из семьи, от красивых вещей,

и сын маменькин стал капризулей-сынком:

то — не так, то — не эдак, а это — ваще.

Но приспела пора поступать ему в вуз,

только ректора захомутало ГэБэ

и маманьку до кучи. Такой вот конфуз.

Так угодно, наверное, было Судьбе.

И с повесткой пришли: собирайся давай,

кружку-ложку возьми, ждут иные миры.

И отправили малого – ясно, не в рай,

а в тайгу, где заели его комары.

Там бессмысленных дней он вкусил ассорти,

лупцевала его почём зря блатота.

Он зубным порошком чистил грязный сортир

и солёные слёзы ночами глотал.

Он — совсем не качок, натуральный слабак,

и не мог для себя он создать тишину,

но среди перепуганных насмерть салаг

он однажды подальше послал старшину.

Били долго его — он подняться не мог,

но фингалом сплошным, как последний дебил

улыбался тот маменькин в прошлом сынок —

он себя победил, он себя победил!

* * *

Я ни о чём крамольном не судачил,

хотя воспламеним, как креозот,

но я забыл о том, что на удачу

рассчитывать нельзя — не повезёт.

И как-то мимоходом, между делом

не думалось про слежку и тюрьму,

но интерес Особого отдела

я возбудил, я знаю, почему.

За то, что не был одержим чертями

марксистскими — они мне не друзья.

В глазах моих, наверно, прочитали

крамолу, скрыть которую нельзя.

Я это время не охаю праздно,

но никуда в сторонку не свернёшь:

крамола та носила имя Правда,

когда вокруг торжествовала ложь.

* * *

Надо оставить все мысли,

голову жизнь не вскружила.

Знаю: играть в кошки-мышки

небезопасно с режимом.

Мысли, а главное, души —

вот где рассадник заразы…

Стены имеют здесь уши,

как и глаза, – унитазы.

Сколько «жучков» в наших сотах

можно причудливо спрятать?

Ждут, не дождутся сексоты,

чтобы доносы состряпать.

Я фигурировал часто

в них, меня брали на мушку.

Кажется, было за счастье,

если тюрьма и психушка…

Годы промчались. Покоем

снова не пахнет, а сроком,

всё, как и раньше, такое,

не извлекли мы урока.

Вновь смотрит родственник волком,

вновь унитазы с глазами.

Как бы не сдать мне на двойку

этот повторный экзамен?

* * *

Я опять ни к чему ниоткуда приплыл.

Гауптвахта… Мне здесь не положен матрас.

Выводной, не томи, здесь звереют клопы,

я хочу подышать – ну, хотя б через раз.

Не осмыслят сие ни Платон, ни Декарт,

что отсюда транзит разве только в дисбат.

Это вроде купе, только это – плацкарт,

и страшнее чем это, быть может, лишь ад.

Вот и всё. Мне на жизни поставили крест,

и клопов легион наступает опять

к жениху, потерявшему столько невест,

что уже не способен за них воевать.

* * *

Не мог я совершить побег, не мог сбежать оттуда:

меня гноили на губе в числе гнилого люда.

Да, разношерстный тот народ был славой не увенчан:

кто пил, кто двинул в самоход, я был антисоветчик.