когда нагляден лишь её пример,

а в городе, в трущобах и высотках,

сдаётся мне, что даже воздух соткан

из паутины всяческих химер.

И тонем мы в той непонятной буче,

нас ничему, как надо, не научат,

и на устах – давно одна хула,

а не какой-то взвешенный анализ…

Куда же вы, сержанты, подевались —

ребята из сибирского села?

* * *

Я шел, спотыкался и падал, забыв про уют и жилье,

и видел, как тухлую падаль терзает в степи воронье.

И как-то не верилось в чудо. Я знал, что себе я не лгу:

что если я сильным не буду, то дальше идти не смогу,

что если вперёд не стремиться, по-прежнему ждать чудеса,

то эти клювастые птицы мне выклюют скоро глаза.

Все было открыто и прямо, как будто я предан суду.

И в сон я валился, как в яму, про цель забывая в бреду.

Но вновь поднимался, и снова, услышав, как воет шакал,

шептал я заветное слово — «дойти!» — и, как пьяный, шагал.

Барханы пылили, просеяв песок через сито ветров,

но брел я упрямо на север, к мерцанью больших городов.

Но здесь среди шума другого, где женщины ходят в манто,

«дойти!» — повторяю я снова, когда не поможет никто,

когда без конца и без края я чувствую в мире вражду.

«Дойти» — а куда? Я не знаю. Не знаю, но снова иду.

Перед дембелем

Время сонное зимы замедляет тихий бег;

неподвижные дымы приморожены к трубе.

Солнце мне заходит в тыл – солнце не перехитришь.

Любопытные коты на дорогу смотрят с крыш.

Проезжает самосвал – у шофёра сто забот,

а меня никто не звал и никто нигде не ждёт.

Никакой еще беды, жизнь не в тягость, как шинель,

и прозрачна, словно дым,

ждущий ветра в вышине

* * *

Жара. Мне голову пекло. На то он и Восток.

Он зноя жидкое стекло из осени исторг.

Меня встречал он, словно брат, а не песком пустынь.

Мне подарил он аромат продолговатых дынь.

Вторично зацветал шафран, на ветках сох урюк…

И он мне вовсе не наврал, что был и брат, и друг.

Он зазывал меня домой, в зелёный Гулистан,

я знал, что под его чалмой, какие мысли там.

Прохладный ветер одувал, и был во всём покой,

и был меж нами не дувал, а лишь уклад другой.

Но прогремело много гроз с тех пор, и мы одни,

и мы живём так долго врозь, что те забыты дни.

И много развелось парши в садах былой страны…

Мы мерим всё на свой аршин, но разной он длины.

И я хочу спросить: пророк, ужель всему хана?

Когда по-новой соберёт всех вместе чайхана?

Другая армия

* * *

Ехал мальчик в поезде, ехал степью сизой,

а зачем он едет, не поймет никак.

Он и не догадывался: шлют на экспертизу,

чтобы в эпикризе написать: дурак.

Не была для мальчика та поездка сладкой —

ехал он с опаскою. Был он сам не свой.

Он не знал, что истина — ложь с двойной подкладкой,

и за каждый промах платят головой.

И какая разница: мозг там или вата?

С командиров спишется — экая беда!

Наказать построже бы этого солдата,

засадить в психушку – лучше навсегда!

Если дать им волю – они бы его дустом,

да вот в мире поняли: это – страшный яд

Месть за независимость, месть за вольнодумство

тоже будет страшною — берегись, солдат!

Поезд едет медленно. И не снять наручники,

два сержанта рядышком — прыгнет вдруг с моста…

Варвары с погонами не устав нарушили

и не Конституцию — заповедь Христа.

Армия российская, будни гарнизонные,

здесь солдат достоинство ценят ни на грош,

с бодуна здесь вечного ходят полусонные

и не любят мальчиков, чувствующих ложь.

Как на сердце муторно! Но к себе нет жалости.

Время, приумерь свою бешеную прыть!

Жизнь ещё не кончена. Дудки! Продолжается.

Надо только мужество, чтобы победить.

* * *

Я это когда-то на собственной шкуре примерил,

на шкуре салаги, на скорбном пути новобранца:

не может поэт стать когда-то воякой примерным,

ведь в личность другую не светит ему перебраться.