с бухты-барахты я попаду.

Те же, по сути, нары с парашей,

те же данайцев хитрых дары.

Даже в просторной Вселенной нашей

есть лишь свобода черной дыры.

Сколько в безбрежье том ни скитаться,

ясно становится лишь одно:

всё управляемо гравитацией,

всё притяжению подчинено.

Этот закон много раз испытан,

правда, бывает такой зигзаг:

тянет нас к центру, словно магнитом,

но и отталкивает назад…

Ставрополь

Не жал комбат мне руку напоследок —

я был губарь со стажем, но уеду,

и я обнял весь мой стрелковый взвод,

и в поезд сел, отправившийся в девять,

и ничего, увы, не мог поделать

с улыбкой, что растягивала рот.

Я ехал долго. Были пересадки,

а за окном столбы играли в салки,

мое воображение дразня,

и в этом ритме ровного движенья

происходило к дому приближенье,

и замирало сердце у меня.

Восторг крепчал. Стремительнее пули

я вылетел, хмелея от июля,

лицо сияло, словно лунный диск.

Задев мешок, свалив какой-то ящик,

я отыскал автобус проходящий

с табличкой «Элиста-Невинномысск».

Урчал мотор. Я отодвинул штору —

и дух перехватило от простора

холмистого. Не верилось глазам.

То делалось мне холодно, то жарко:

мелькали Извещательный, Татарка,

и наконец он показался сам.

Здесь, у подножья Комсомольской горки,

повеял ветер влажновато-горький —

он был упруг, как в градуснике ртуть.

Он был отнюдь не робкого десятка —

он Пушкину распахивал крылатку,

такой же странник, чей неведом путь.

И в непрерывном колыханье веток

я обнимал тот непослушный ветер,

и были с ним мы лучшие друзья.

Он подсказал мне, этот ветер шалый:

есть города прекраснее, пожалуй,

но есть такие, без каких нельзя.

* * *

АВГУСТ 1968-го

В те дни мы просто были клонами

под управлением Смотрящего,

и всех нас строили колоннами,

как для прививки против ящура.

И некто в генеральском звании

нас удостоил высшей милости:

признался, что нас ждет заклание

во имя вечной справедливости.

Но чем ту справедливость мерили?

Какими славными победами?

Возможно, мы наивно верили,

что замполит нам проповедовал.

Но только в бой шли не баранами,

цепляясь за надежду хрупкую,

что нужно так…

Меня не ранило

и не убило в мясорубке той.

Нет, был не в Праге – в Братиславе я,

бродил, как призрак неприкаянный.

Меня нисколько не прославили, —

наоборот, вконец охаяли.

Но мне не надо вовсе звонкости —

всё это кажется пародией.

Я не вникал в то время в тонкости —

я верен был любимой Родине.

Мне много лет. Не скроешь пудрою

морщин. Покрылись мы сединами.

Но ничего нет в мире мудрого,

чем жить нам всем семьёй единою.

Мысль эта вовсе не порочная,

она давно не мною пущена.

Ведь если даже смерть пророчится,

она – за светлое грядущее.

Забудем все обиды мелкие,

когда беда нам в двери стукнула.

Но как одной измерить меркою

то, что на грани недоступного?

* * *

М.М.

Сядем молча за прибранный стол,

выпьем сразу не граммов по сто,

а, как в том азиатском бедламе,

по стакану за тех, кто ушёл,

кто не сел с нами нынче за стол,

но кто вечно останется с нами.

Быстро наши редеют ряды.

Что есть жизнь? Это вьющийся дым,

он обманет, как первые жёны,

не прибавит здоровья и сил,

и всё то, что в душе сохранил,

измочалит, как мельничный жёрнов.

Наливай же ещё и ещё,

чтобы затхоль и бедность хрущоб

мы забыли на время хотя бы.

Наши помыслы были чисты,

но вели к ним другие мосты

и не встретился с нами Хоттабыч.

А теперь… Что поделать теперь?

Впрочем, я не такое стерпел,

да и ты. Что об этом талдычить?

Потому-то и жизнь не пряма,

потому и приходит зима,

как охотник, что в поиске дичи.

Со мной навсегда

* * *

Коснёшься встревоженных клавиш —

и словно окутает дым.

Об этом словами не скажешь:

лишь музыкой мир объясним.

Но только откуда тревога

приходит опять и опять?