когда словно гвоздями царапает душу

этот жёлтый песок без конца и без края.

Сколько пройдено тут – в свой расчёт не бери ты:

я вернуться живым совершенно не чаял.

Сколько надо ещё мне плутать лабиринтом,

лабиринтом судьбы, возвращаясь в начало?

Но мне верится: счастья найду я подкову,

хоть и мучаюсь я, как без вылета птица,

этой вечною жаждой чего-то такого,

что должно обязательно в жизни случиться.

И растает тревога расплывами воска,

и в цивильную койку однажды я лягу…

Где же ты задержалась в пути, водовозка,

с исцеляющей душу живительной влагой?

* * *

Раздвину времени я поля,

чтоб вновь испытать восторг.

Ромашковой головой полян

уткнётся мне в грудь простор.

Ковыль, типчак и гусиный лук —

я это всё постигал.

Летит, чагравая*, как тузлук,

ленивая пустельга.

И этот воздух — упругий, как

сайгачий большой прыжок,

и толстый вылинявший байбак

чего-то ждёт, напряжён…

Чего хочу я? Да лишь того,

чтобы не видеть крыш,

чтобы со всех четырех сторон

мир был, словно степь, открыт.

Чтобы я музыкой той дышал,

где не слыхать гудки,

чтобы летела моя душа

с ветром вперегонки.

* Чагравая – бурая.

Саксаул

Не верилось мне, что была изощрённая месть —

нелепый расклад обернулся совсем не прогулкой.

Я спички жевал, потому что хотелось мне есть,

хотелось курить, да вот не было даже окурка.

Я шёл за водой, только я заблудился в степи,

глазел не туда, а смотреть было нужно мне в оба.

И вот я сижу, непослушные руки сцепив,

провялен на солнце как будто туркменская вобла.

Чуток отдохну и продолжу безумный загул.

Я выжить хочу – цель теперь я свою обозначу.

Но что это? Чудо! Здесь чёрный растёт саксаул,

а это – спасенье, единственный шанс на удачу.

И ветки его мне не кажутся вовсе горьки —

верблюд их смакует, как будто жуёт ананасы.

И вроде уже не совсем от меня далеки

забытые люди и даже дорожная насыпь.

Прощай, мой спаситель, прощай, саксауловый куст,

и эти ветра, что всегда налетают кагалом.

Простите, друзья, что бидон мой по-прежнему пуст,

зато я обрёл ту уверенность, что не хватало.

Быть может, в том, что нахожусь я здесь, и есть секрет непрочного покоя?

* * *

Можно, наверно, сойти с ума, если тот час настал,

если вокруг ветров кутерьма, Северный Казахстан.

Степь та в белёсой траве мертва, ждёт, как сурка питон.

Здесь бы напиться воды сперва, а умереть – потом.

Глаз устаёт. Тут простор сквозной. Солнце не может сесть.

Здесь до серёдки прожарит зной, если серёдка есть.

Здесь я осунулся, одичал… Дело, наверно в том,

что, как тифозник, степь по ночам дышит горячим ртом.

Скулы ей судорогой свело. Это – какой-то шок.

Ей, как и нам с тобой, тяжело, превозмогать ожог.

Всё измолотит своим цепом лютых ветров отряд.

Этот свирепый антициклон люди не победят.

И не покажется вовсе – нет! – вялотекущим сном

этот совсем настоящий бред,

этот жары дурдом.

* * *

Была ноября склерозная слизь,

и мне казалось тогда,

что дни в сплошную метель слились,

и небо скрыла вода.

Травил меня, как какой-то яд,

казарменный нищий быт.

Где небо, в которое кинешь взгляд,

и будешь тем небом сыт?

Где этот зелёный лепет лесов,

что сердце когда-то грел?

Закрыто всё на глухой засов,

утоплено в сизой мгле.

И выхода нет, однозначно нет,

и снова тоска томит,

и взгляд застревает в мёрзлой спине

облачных пирамид…

Но завтра всё станет совсем иным:

исчезнет куда-то сор,

и я увижу не облачный дым,

а свой незабытый сон.

И степь предстанет совсем другой,

станет добрее вдруг.

Я здесь теперь совсем не изгой,

я – её первый друг.

И когда вновь случится весна,

когда холодам отруб,

то прикоснется ко мне она

маками тёплых губ.

* * *

Ветер, как сыщик, рыскал низких глухих басов

в зарослях тамариска, сдерживавших песок.

Не выносящий тени, рос из последних сил