За свой срок неволи я был в трех таких зонах, и еще две знаю по работе в ГУЛАГе в качестве вольного человека. Такие условия, вероятно, были оптимальными и устойчивыми.

Из женщин сердцем запомнил одну. Восемнадцатилетняя Люба Данилюк. Этот цветок был вырван из Закарпатской земли и перенесен на Север, чтобы умереть в нашей суровой земле.

Ах, Любушка! Разве я мог предположить, что через много, очень много лет, в благополучной квартире, в одинокой старости я опять не сдержу слез, как тогда, когда мне сказали в лазарете, что прачка Люба умерла. Там было плакать дико. Здесь мне никто не помешает. Зачем тогда у нас с тобой не нашлось слов горестной нежности друг к другу? А ведь она была, еще совсем не растраченная нежность молодых сердец!

В конце марта моих друзей из карельской Шалы, из ББК, Яна Адамовича Топорова, моего старшего друга и опору, а также однолеток – ленинградца Мишу Короткова и ростовчанина Володю Семенова – взяли на этап неведомо куда, за пределы Карлага. О них я никогда больше ничего не слышал.

Если это когда-нибудь кто-нибудь будет читать, говорю ему: писать об этом не хочется. Может, потому, что уже стар стал, а может, и от желания освободиться от тяжести воспоминаний.

Представьте себе две, три тысячи людей разных национальностей и сословий, отгороженных от свободы высоким забором, до предела измученных работой, истощенных, обреченных на смерть, которую никто не заметит, никто не подойдет к тебе с дружеским участием, потому что завтра, может быть, это произойдет и с ним. Властелином в этом адском месте был высокий, спортивного вида зэк, с громозвучным голосом церковного дьякона и, по иронии судьбы, с фамилией Крячун.

Он жил отдельно в хорошей квартире, уют которой поддерживала его лагерная жена, красивая и внешне культурная женщина.

В часы утреннего подъема и развода на работы он носился по зоне как полководец перед решающей битвой, и его голос звучал, как глас с небес, для всех и для каждого непререкаемо, торжественно и мажорно.

После развода начинался довод. Это когда собирают к воротам людей, не желающих по разным причинам выходить на работу. Здесь обязательно присутствовал «лепило», всегда молчавший. Только однажды он вмешался, сказав, что после эпилептического припадка зэка надо оставить на день в зоне.

Когда «лепило» оказывался очень добрым, он рисковал оказаться на общих работах, а его место мог занять другой приблатненный аферист, совсем не врач.

Довод – это такое действо, которое трудно описать. Люди не хотят или не могут выйти за ворота зоны, где их можно пристрелить за неподчинение конвою. В зоне нельзя, и конвой никогда не вмешивался в то, что происходило в зоне. Нарядчик, работник УРБ, должен через полчаса дать по срочной связи отчет, сколько вышли на работы, сколько отказчиков и по какой причине.

Если отказчиков у него много, он сам может загреметь на общие работы. Механизм прост и потому работает без сбоев, надежно. Как тебя вывели за ворота – это никто не будет обсуждать.

Если зэк раздет, разут, ему выбрасывают что-то странное и заставляют надеть. Если он болеет, ему говорят, что это не так, и работать он должен. Очень упорствующих волокли в изолятор, при этом теплую одежду снимали, а помещение не топили.

На Соловках был изобретен развод «без последнего». Это когда последнего можно было бить чем попало и даже убить. У них же на Секирной горе был изолятор, который назывался курятником. В нем не было скамеек или нар, а были жерди, на которых можно сидеть по-куриному. На пол наливалась вода. Название «курятник» перешло на континент с Соловков.