Осенью сырость и стужа. Зимой – стужа.

Каждый вечер бригады привозили на дежурных санках из лесу умирающих или умерших, а утром у вахты на разводе мы имели возможность хорошо разглядеть внутренности товарища, вскрытые врачом-анатомом. Его рабочее место было рядом с вахтой. Я могу показать хоть сейчас, где это было.

Многие умирали, имея вес в 40 кг. Многие (таких больше) становились страшно отечными – до полной неузнаваемости и смены голоса. Это очень жутко – не узнать товарища. А было, было!

В сентябре 1941 года в полунаселенные лесные зоны к нам привезли новое пополнение. Это были люди с западных, освобожденных Сталиным территорий: Эстонии, Латвии, Литвы, Западной Белоруссии, Закарпатской Украины, а также венгры, болгары, чехи и поляки.

Ошеломленные, предельно растерявшиеся от произвола власти, они были жалки и беспомощны. Тут были люди всех сословий, всех рангов. От министров, коммерсантов, промышленников до пролетариев и солдат.

За год – к лету 1942 года – лагерная машина перемолола огромное количество жизней безвинных людей. Зима 1942 года выдалась суровой. Земля промерзла глубоко. Копать могилы истощенные зэки не могли. Для этой работы выделялся особый хлебный паек. Трупы накапливались в холодном бараке, а затем разом вывозились. И все же могилы были мелки. Вспугнутый лесоповалом медведь-шатун пользовался человечиной до самой весны.

Если кому-нибудь понадобится найти это кладбище, я его укажу. Спешите, я скоро умру.

Вот почему я, живое ископаемое из этого ада, когда вижу с экрана фашистские лагеря смерти, вспоминаю наши лагеря и сомневаюсь – разумен ли человек? Где предел его душевного озверения и опустошения? Этот вопрос обращаю в ХХI век и в день сегодняшний.

Люди, прибывшие с запада, веровали в Бога. Свои последние упования они несли к нему.

Схоронившись от насмешек советских атеистов и уголовников, они творили свою коллективную молитву в течение целых ночей. Особо прилежны в молитве были самые юные среди них. Никто их молитв не услышал, и Бог их не спас.

Не знаю, по чьей воле эти люди прибыли в зону в хорошей дорогой одежде и с багажом имущества первой необходимости для жизни на воле, а не в тюрьмах и лагере. Это очень осложнило их жизнь здесь. Часть имущества осталась за зоной (конфискована), а то, что они пронесли в зону, стало поводом для воровства, грабежей и перепродаж на лагерном рынке за кусок хлеба, миску баланды. Лагерные придурки быстро сменили российскую одежду на модные европейского покроя пальто, расшитое золотым цветом белье.

Кто не был в советской тюрьме и лагере, тем сообщаю: грабеж или воровство здесь не преступление, и заниматься этим можно сколько угодно. Здесь другие законы, другая мораль, и Уголовный кодекс заменен силой, беспощадностью и правилом: умри ты сегодня, а я – завтра. Вот почему перешагнувший порог тюрьмы должен прочно забыть слово «мое», если он не хочет разменять свою жизнь на пустяки.

Во мне в ту пору еще сохранялась доля любопытства к их странам, их состоянию, и я быстро с ними сдружился. Они благодарно принимали мои советы, помощь в овладении русским языком и обычаями. Меня забавляло их обращение ко мне (мистер Пузырев), и я, конечно, старался достойно представлять собой русского в его этнической сути.

Думаю, это общение было для меня не бесполезно.

Всякая лагерная зона с лазаретом для зэков не могла обходиться без минимума женских рук. Были и у нас женщины-заключенные.

Врачи, медсестры, санитарки, прачки. Как правило, лазарет жил совсем обособленно от рабочей зоны. Примерно как поликлиника от больничного стационара.