Только в одной большой деревне белобородый дед встретил и проводил нас звонко-бодрой игрой на свирели или рожке и усилил наше уныние. Его музыку многие из нас вспоминали как отходную молитву. Встречал ли дед своей веселой свирелью другие этапы, не знаю, но они шли и шли по тем старым трактам с запада на восток, и люди удивлялись их множеству. Мы все шли и шли, ночуя в заброшенных крестьянских скотных дворах, навесах, под открытым небом, на холодной земле.

Миновали Броневскую, необычное для Севера большое и унылое село Конево, затем поселок Федово, Оксово, Наволок и вышли к станции Пукса Северной дороги.

Даже в нашей злополучной стране немного найдется мест, видавших такое количество заключенных, как эта станция. Вошли сюда многие, вышли не все. За несколько дней этап был развезен в товарных открытых платформах по лесным лагерным пунктам по гулаговской железной дороге Пукса – Квантозеро.

Для зэков наступил самый тяжелый период.

До изнеможения уставших людей сразу же вывезли на лесоповал. Неприспособленные к новым тяжелым работам, они стали умирать.

Мы приехали в полупустые зоны, нас было очень много, но через два месяца бараки опять опустели. Хоронили кучами, без гроба. Никто никого не лечил. И не было душегубов-злодеев в зоне. Все происходило как бы само собой, а это и есть самое страшное. Это значит, что система вышла на режим саморегуляции, и бороться бесполезно. Она тебя все равно раскатает.

Надо ли говорить об этом? Надо. Пусть я не Пимен, но, может быть, появится еще достойный славы Пушкина поэт и громко пропоет о нашем смутном времени и облагородит людскую память. Если я перестану так думать, я скоро умру, если так думаю – еще поживу.

Не всегда можно знать, чем был тот последний волосок, на котором еще удерживалась твоя жизнь. Может быть, им был железный котелок, в котором я варил на лесоповале грибы, грибная и ягодная осень… Спасло ли меня то, что я, сын деревни, был ближе к природе?

Этапы зэков с запада нужно было обеспечивать жильем. Здешнее требовало ремонта. Наша бригада стала строительной, нас переводили в разные зоны. На лесоповал мы не ходили. Может быть, этот спасительный волосок и продлил жизнь некоторым из нас.

Еще с детства, как всякий деревенский житель, я мог работать с деревом, к этому прибавилось умение выполнять печные работы, класть и ремонтировать печи. Позднее мне это пригодилось. Иногда нас выводили за зону для ремонта или кладки печей в домах охраны и даже один раз на пекарню. При этом нам всегда удавалось что-то съесть дополнительно к пайку. Вот эти дополнительные калории и сохраняли наши жизни.

Но ничто не вечно: лагерное жилье стало не нужно, печи у всех исправны… Нас снова повели на лесоповал, на общие работы, которые доконали всех. Мороз крепчал. Мы были плохо одеты. Паек скудел с каждым месяцем. Иногда его не давали несколько дней. Вероятней всего, это происходило из-за присвоения продовольствия администрацией лагеря и воровства. Жаловаться мы не могли: это было фантастично и нелепо. Голод доводил до невменяемости. Случалось, что человек бросался на получаемый бригадный хлебный паек, успевая запихнуть в рот хлеб, зная, что его тут же убьют. Такое было обычным происшествием. Получение утреннего хлебного пайка – дело особой важности. В хлеборезку ходили с охраной – с кольями и кирпичами.

Вот так мы и жили. Были случаи психических заболеваний, редко – самоубийства. Это загадка для психологов. Пусть объяснят.

«24-й километр» лагерной ж. д. от ст. Пукса до Квантозеро – очень большая лагерная зона с лазаретом для зэков. В ней было до 3 тысяч невольников. Они обеспечивали первый целлюлозный завод сырьем и топливом.