Избранное. Очерки Методологии. Том 2 Никита Алексеев

© АНО «Академия попечителей», 2025

© ИД «Городец», 2025

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

@ Электронная версия книги подготовлена ИД «Городец» (https://gorodets.ru/)

Идя на поводу у своего любопытства, я включаю диктофон и задаю вопросы – на какие способен – всем активным участникам игротехнического и методологического движения. В этом моем (неуклонно растущем) списке достославных мужей Никита Глебович Алексеев занимает особое место. С одной стороны, он застал аж всех (!) отцов-основателей ММК (которые тогда и не подозревали о своей роли). С другой стороны, включившись (не сразу) в ОД-игры под руководством Георгия Петровича Щедровицкого, Никита Глебович достаточно быстро начал проводить свои игры, выращивая в «осваиваемых» городах новые игротехнические команды.

Наша беседа (фрагмент которой я предлагаю читателю) длилась часа три и была прервана только потому, что я опаздывал на метро… Итак, я включаю диктофон, который почему-то (?!) зафиксировал не мой первый вопрос (очевидно, развернутый), а его, Никиты, ответ:

Никита Глебович Алексеев (далее – Н.Г.): …Меня интересует мое собственное понимание, а не точное исследование в научном плане.

– И меня… Но давай начнем с начала. Из ныне действующих методологов-игротехников, не порвавших c ММК, ты сотрудничаешь с Георгием Петровичем дольше всех, а потому – когда и при каких условиях вы познакомились?

Н.Г.: Не помню, на первом или втором курсе МГУ я начал курсовую работу о «случайности и необходимости», после чего мне сказали, что меня разыскивает какой-то Щедровицкий. Ну, разыскивает и разыскивает… Наконец, он меня нашел, и у нас была очень интересная встреча, кажется, в тот же первый день. Мы гуляли – я жил у «Беговой», он у «Сокола» – и, по-моему, раза три-четыре прошли туда-сюда, расставшись очень поздно. Он тогда, если мне память не изменяет, заканчивал тот же философский факультет, только я учился на философском отделении, а он на логическом. Беседовали мы в основном о мышлении. Я чувствовал, что им надо заниматься; меня будоражили наивные, идиотические мысли – мышление спасет человечество, и потому категориями надо заниматься, процессами, механизмами. Это – как я сегодня понимаю – было мало дифференцированное, смутное ощущение, но сидящее как некоторая ценность.

– А почему выбрал философский факультет?

Н.Г.: А понимаешь, тоже забавная вещь… У меня ведь получилось таким образом: отец был расстрелян…класса до 9-го я учился так, что по всем гуманитарным предметам – литература, география, история – было «отлично», за счет очень большого чтения, а по естественным – математика, физика, химия – между «тройкой» и «четверкой». И вот в середине 9-го класса дядя мой спросил: «Куда ты пойдешь и как думаешь жить дальше?» Был он умный мужик, но работал слесарем, спился, поскольку во время войны семь раз бежал из плена, после очередного побега его подобрали американцы, а ты понимаешь, какая у нас послевоенная жизнь была: раз в неделю он должен был ходить регистрироваться… И вот подсунул он мне две мысли. Сказал, что я должен очень хорошо кончить школу, и когда узнал, что по математике и физике у меня не очень, спокойно заметил: «Ты же умный мужик, возьми задачку, разберись, решай, пойми». Я и взял одну задачку математическую, решал ее неделю, поначалу решил через полчаса, потом видоизменял, применял разные способы, исписал толстую тетрадь… После этого у меня по математике и физике, понимаешь, стали появляться одни «отлично», и я вообще задумал идти на математический факультет. Но тут пришла в школу интересная пионервожатая… А училась она на философском факультете!.. Я немножечко за ней приударил, и это предопределило выбор мой, как ни странно. Но не просто так: и гуманитарная наклонность была, и мысль сидела – вот жили люди, голодали, войну пережили, неужели потом не будут знать этого?!

Короче говоря, погуляли мы с Георгием и, думаю, прониклись определенной симпатией.

– А уже существовал ММК?

Н.Г.: Тут, понимаешь, непонятно. Существовал не ММК – в этом много рационализации и реконструкции исторического плана. Понимаешь, было четверо, схватывающих некоторое содержание, была видна группа, ты всех их знаешь, было видно распределение между ними. Как-то чувствовалось, что духовным лидером Саша Зиновьев был; какая-то организаторская функция – при том, что все были самостоятельными людьми, спорили друг с другом, – взята была Георгием, а Грушин и Мамардашвили выступали в каком-то смысле самодеятельными личностями. Было четверо молодых ребят, чуть постарше меня, и к ним сразу подключилась группа – думаю, это была сознательная акция со стороны четверки, – там были Костеловский, ваш покорный слуга, Садовский, Швырев, Финн и Лахути. Это из тех, кого я помню. В тот период мы довольно часто встречались, чаще у Мераба Мамардашвили на квартире, он жил у «Аэропорта», хотя я могу спутать, и у Юры Щедровицкого… Встречались для обсуждения. Помню, я какой-то доклад про операции делал, это заранее обговаривалось. Можно сказать, что так зарождался семинар.

– А помнишь первое впечатление от Георгия Петровича?

Н.Г.: Понимаешь, я через него вошел в группу, и во-вторых, как мне представляется, у нас просто были хорошие дружеские отношения, мы вместе за город ездили, жили сравнительно недалеко друг от друга, мне страшно нравились его родители, я приходил к ним, чай пил, они мне какие-то советы давали. И он ко мне приходил, очень нравился моей маме, и работал он в очень интересном для меня ключе.

– Судя по публикациям, вы довольно быстро стали работать вместе.

Н.Г.: Здесь тоже надо точность восстановить. Я лично эти публикации не писал, хотя обсуждал, а вот в «Педагогике и логике» – там самостоятельная статья[1]. Какие-то идейные вещи мне удалось (конечно, совместно) обозначить. Понимаешь, идея всегда рождается странно, распределенно.

– А почему четверка распалась?

Н.Г.: Об этом лучше у Георгия спросить. Но что, например, получилось с Сашей? Он ушел в логизированные формы, причем еще и формализуемые, начал эти логики обрабатывать, какой-то невероятный крен сделал – потому что мне-то представлялось, что мы во многом вышли из его диссертации, но потом он от этой ориентации – от генетически-содержательной логики – отошел.

– Откуда это утверждение?

Н.Г.: Я не могу восстановить впечатления, которые у меня тогда были. Мы отталкивались от тех, с кем шел спор, это важно понять. Как я могу сейчас восстановить, спорили с тремя оппонентами.

Одни – формальные логики типа Войшвилло. И содержательность была направлена против той формальности, против таких как бы «пустовсеобщих» форм. Предполагалось, что движение мысли имеет какие-то другие характеристики.

– Кем предполагалось?

Н.Г.: Мною, чего уж там. И отсюда возникли, у Саши, скажем, выведение, сведение, и все это понималось как захватывание содержания. В этом смысле такие силлогизмы, как «Все люди смертны, Сократ – человек, следовательно, Сократ смертен» – представлялись как не захватывающие содержания, пустые в этом смысле, абсолютно безотносительные. А у нас предполагалось, что форма хотя и общая, но захватывает содержание и творит его. Тогда я этого не знал, но сегодня сказал бы, в аристотелевском духе, – форма, которая создает содержание.

– И потому каждая форма для своего содержания…

Н.Г.: Они могут быть сколь угодно общими. Идея состояла в том, чтобы эти формы найти. Такова была первая оппозиция, и отсюда – содержательность.

Вторая оппозиция, которая достаточно быстро проявилась – я говорю про себя, не могу за всех, – связана была с диалектикой и так называемой диалектической логикой. Через них всеобщность получалась какой-то словесной: первое через второе, второе через третье, и все взаимосвязано, все через противоречие. Вроде бы понимаешь, но с этим как бы делать нечего, не из материала как-то тащится, для этого вроде бы ничем не нужно владеть. Это та всеобщность, которая тоже выступила как пустая. Отсюда пошли споры – вторая линия, в оппозиции к Ильенкову с его компанией.

Здесь важен был момент генетический. Он уже тогда понимался таким образом, что мы должны «тащить» содержание из исторического материала. Пусть смутно, но стали мы догадываться, что надо анализировать тексты и в них находить закономерности. И здесь кто что начал захватывать, каждый свои куски. Я пытался работать с дифференциально-интегральным исчислением – не очень, но пытался. Георгий, помню, с Аристархом начал какой-то пример разбирать, физику Галилея. Два момента – содержательный и генетический – пошли рядом, содержательность «выползает» из истории, надо в историческом материале покопаться, найти, увидеть. Существенно, что та же диссертация Зиновьева опиралась на анализ «Капитала», Грушин работал над формами исторического мышления, вокруг этого шли разговоры.

Наконец, третья оппозиция, которая была весьма очевидной и заложена тогда же, по крайней мере, в моем понимании – это оппозиция к психологии, я сказал бы, к сенсуализму, материалистическому сенсуализму, к тому, что эти формы не присущи одному, индивидуальному, человеку, а есть логика, т. е. нечто надындивидуальное, и что индивидуальное должно через это получить свое объяснение. Примат логического!