любую из дорог.
1971
Во дворе
Быть может, это и не нужно,
не передать всё в двух словах,
но я скажу о тех старушках,
которых вижу во дворах.
Откуда ты пошло, поверье,
откуда этот спешный суд, –
что, мол, следят
за каждой дверью
и сплетни длинные плетут?
Они сидят в платочках белых,
в цветастых платьях до земли.
Внучата, слава Богу,
бегают
иль в школу раненько ушли.
Они привыкли на народе
и говорят, поверьте мне,
о муженьках, да о погоде,
да о родимой стороне…
А муженьков давно уж нету.
(«И с сыном вроде – да одна…»)
Могилы их в деревне где-то,
ну а кого – война,
война…
Старушкам что теперь осталось?
Вот так на лавочке сидеть.
И, позабыв порой про старость,
душою вдруг помолодеть.
Неспешно подойти к беседке,
но никого не укорить
и вслед курносенькой соседке
промежду прочим говорить.
Девчонка, слышала б ты это,
когда ты не одна идёшь:
«Гляди, невестой стала Светка,
и парень ничего, хорош…»
1971
«За всё добро, что мне людьми дано…»
За всё добро, что мне людьми дано,
не расплачусь, наверно, я вовеки.
Я в каждом незнакомом человеке
ищу черты родные всё равно.
Мне оттого уверенность дана
и за судьбу особо не волнуется,
что жизнь моя, как утренняя улица,
всегда людьми спешащими полна.
Тогда я счастлив да и горд законно,
когда сквозь вздох, молчанье или смех
заговорит со мною незнакомый,
но вовсе не чужой мне человек.
1971
«Деревья детства моего…»
Деревья детства моего,
внезапно низкими вы стали,
как будто сгорбились, устали
деревья детства моего.
Вот ива… Я любую ветку
так помню! Холодок ствола…
От листьев веет давним ветром,
с того и за душу взяла.
А этот клён стал меньше вдвое,
но гуще крупная листва.
Скажи мне, старина, слова,
мне хорошо стоять с тобою.
Со временем не стал я груб,
хоть и бывало нелегко.
…Не ввысь растут теперь, а вглубь
деревья детства моего.
1971
Строка
Она жива – дыханием – во мне.
Волной упругой омывает душу.
Я давних клятв, ей данных, не нарушу,
Я с ней одной
всю жизнь наедине.
И коль придётся повстречать беду,
А он ведь будет в жизни,
день нелёгкий,
строкой не захлестнусь я, как верёвкой, –
по ней, как по тропе, от бед уйду.
1972
Мать
Я как-то на Кургане видел гостью:
сняв с головы темнеющий платок,
с бугра взяла она земли три горсти
и завязала землю в узелок.
Светлел над ней июньский небосклон,
когда походкой тихой и не статной
она прошла мимо берёзок, статуй
и замерла у входа в Пантеон.
Ей мальчик помогал,
наверно внук,
когда она искала имя сына
в том списке долгом, небывало длинном.
И узелок вдруг выскользнул из рук…
Не вскрикнула она, не разрыдалась
и даже не сказала ничего –
шагнув к стене, щекою к ней прижалась,
как будто к лбу сыночка своего…
Потом цветы на мрамор положила,
ещё взглянула
и ещё прочла,
кулёк конфет мальчишкам раздала,
стояла долго,
голову склонила
и к выходу, усталая, пошла.
И с болью той привычной, постоянной,
став сразу ниже ростом и слабей,
ещё минутку тихо постояла
у монумента Матери,
себе…
1972
Сапёр
…Как под голову уснувшего ребёнка,
если надо отнести его в кровать,
ты ладонь осторожно – под бомбу…
Поднимаешься. Несёшь. Взрывать.
Грянет взрыв никчёмно и резко,
разметав травостоя красу…
И об сучья исцарапанное эхо
заглохнет в дальнем лесу.
Вот и кончился день длинный.
И не надо пальцы нежностью мучить…
Вечереет. Луна – как мина
маскируется в рваных тучах.
1972
«Берег, белый от берёз…»
Берег, белый от берёз,
речки мелкой, неприметной.
Улеглось, угасло лето.
Утро серое без рос.
Да туманная вода
ёжится в дорожных лужах.
Я опять забрёл сюда,
потому что нету лучше –
той вон, в тихий лес, тропы,
для кого-то пусть банальной,
где поникшие грибы,
ежевики дар прощальный.
Незатейливый пейзаж.
Видишь раз, наверно, в сотый.
Но который не отдашь