и не заметишь звёзды.
Вот этот дом. Горит окно.
Но поздно…
Войти туда тебе вовек нельзя.
1970
«Внесли. И повеяло сразу…»
Внесли. И повеяло сразу
апрелем и мокрой землёй.
Красивую синюю вазу
наполнили чистой водой.
Смеясь, доставали стаканы,
ножом открывали грибы,
и первый стакан – за тюльпаны,
за эти и те, что в степи.
А утром спешили куда-то,
подлить позабыли воды.
Средь полок и кресел пузатых
неслышно стояли цветы.
Не вяли еще, не редели,
светили, как прежде, красно.
На стены, на вещи глядели,
а больше всего – на окно.
1970
«Мне от тебя, река, немного надо…»
Мне от тебя, река, немного надо.
Мне просто очень хорошо с тобою.
Мне надо – той врачующей прохлады,
когда я утром окна все открою!
Пусть майский день зеленоглаз и юн,
и наполняет комнатку мою
разлива запах, вспененной воды!
Он мне всегда напоминает детство,
когда водил к реке меня отец мой,
к пугающему шороху волны…
Река моя, душою не кривлю –
мне тяжко без тебя в любом краю,
без белых теплоходов, без ветров,
без кранов и рабочих катеров.
Когда уводят от тебя дороги,
с трудом ложатся на бумагу строки.
Как в песне той – среди снегов, полей
теки, река моя, и не мелей.
Я от судьбы и той минуты жду,
когда, забыв про грусть или веселье,
к тебе, река, по улочке весенней
сынишку
за ладошку
поведу…
1971
«Октябрь – месяц гулкий…»
Октябрь – месяц гулкий.
Средь жёлтой тишины
шаги по переулку
отчётливо слышны.
Проехала подвода,
копыта цок да цок.
Прозрачная погода.
Машина. Стук. Гудок.
Преграды звукам нету,
ведь на земле листва.
Не оттого ль к поэту
летят, летят слова…
Мокры под вечер крыши,
морозец на заре.
Что в мае не услышишь,
услышишь в октябре.
1971
«Настали, слава богу…»
Настали, слава богу,
минуты: помолчать,
вздохнуть и старомодно
о прошлом поскучать.
Заботы и тревоги,
удачи перечесть.
И подвести итоги,
если итоги есть.
Покой недолгий в мире,
в природе, и в душе,
и у меня в квартире
на пятом этаже.
И суеты не надо,
от смеха отдохни,
ведь грусть
милей, чем радость,
для сердца в эти дни.
1971
«По обе стороны дороги…»
По обе стороны дороги
колеблется над полем стынь.
Тепла редеющего крохи
склевали петухи-кусты.
Над ними туча низко виснет,
и оттого трудней дышать,
и оперенья ярких листьев
не удержать, не удержать.
Ведь провода, и те ослабли,
по ним, провисшим, там и тут
ползут беспомощные капли
и замерзают на ходу.
По тропке, твёрдой от морозца,
в чуть тёплый дом назад вернусь.
А там опять встречает осень:
то скрип, то мрак, то вздох, то грусть…
И лишь одно покоит душу
под хрип обмёрзших тополей –
что грянет снег и станет лучше,
хотя б синее и белей.
На землю ляжет он невеско,
по ней соскучившись давно,
как будто белой занавеской
задёрнет серое окно.
1971
Пейзаж
Шумят осины у реки
и тянут к небу руки белые.
Прошли дни тёплые, дни первые,
пришли последние деньки.
Зима уже не выжидает:
в траве – замёрзшая роса.
Октябрьский ветер выжигает
насквозь продрогшие леса.
Вот пристань. К ней сынишка-катер
спешит прижаться что есть сил.
А в Волгу медленно, по капле
стекает золото осин.
Склонилась ива, как лосиха,
земля вздыхает глубоко.
И пусто стало, и красиво,
и одиноко, и легко.
1971
«…Когда душа поёт иль плачет…»
…Когда душа поёт иль плачет,
словами трудно объяснить,
как эта встреча много значит,
как, тонкая, крепка вдруг нить.
И, вспоминая близость глаз,
волненье слов, стыдливость ласк,
поймёшь отгадку в том секрете:
не в первый, а в последний раз
ты полюбил на этом свете.
1971
«Где тишина лежит…»
Где тишина лежит
да фонари моргают,
трамвай-олень бежит
январскими снегами.
Вчера метель мела,
а нынче ночь спокойна
и оттого светла,
что мы не спим с тобою,
что улочкой бредём.
Мелькнёт такси,
как кошка,
да твой высокий дом
глядит одним окошком.
Вот так бы много лет…