Едва вырвавшись – кажется, я попросился в туалет – из её упругих, но сильных объятий, я снова оказался на горке, среди весёлых, крепко подвыпивших горожан и ряженых.

Женщина в костюме цыганки нагадала мне много счастья, красавицу жену и – «кучу здоровых детишек». И впоследствии почти всё из её ворожбы, как ни странно, сбылось. С «кучей детишек» она только промахнулась.

* * *

Потом уже в какой-то другой, очень интеллигентной, компании, где в полумраке свечей и гирлянд, кажется, и говорили-то вполголоса и где я совершенно непонятно как оказался, я встретил Бетину мать…

Там ко мне отнеслись, как к блудному сыну, раскаявшемуся в своих многочисленных прегрешениях и вернувшемуся, наконец, под отчий кров.

Среди этих милых, степенных, остроумных людей я, несомненно, был инородным телом и, по инерции, до неприличия громко хохотал из-за любого пустяка. Особенно меня веселили почему-то брызжущие внезапными искрами бенгальские огни. Мне было страшно интересно наблюдать это искрение, сбегающее по металлическому стерженьку всё ниже и ниже и старающееся как можно скорее, и веселее главное, сжечь себя.

Помню, как я танцевал с какой-то красивой женщиной «бальзаковского возраста» очень медленный танец и меня вдруг начало мутить от запаха её изысканных духов и губной помады.

Дотанцевали ли мы танец до конца – не помню… Точно знаю только, что значительную часть времени я простоял на мягком коврике, в ванной комнате, на коленях перед розовым унитазом, держась руками за его края и меня долго и нещадно, до икоты, до колик в животе, рвало, словно из меня выходила вся мерзость, накопленная мною не только за прошлый год, но и за всю мою предыдущую жизнь. И столько дряни, скопившейся во мне за столь короткую жизнь, я даже, честно говоря, и предположить не мог. Её, этой пакости, изрыгаемой из меня, я думаю, вполне могло бы хватить даже на очень долгую жизнь…

Потом, уже умытый и притихший, в огромной прихожей, куда меня, «как одноклассника дочери», вышла проводить мать Беты, где-то в углу среди вороха шуб и пальто я пытался её целовать, поражённый её свежестью и красотой: в шею, в щёку, в губы…

Не помню, правда, насколько успешными были мои попытки. А вот её разливистый смех над моим донжуанством помню отчётливо.

Домой я возвращался совершенно очищенный, в прямом и переносном смысле, по абсолютно пустынному, «мёртвому» городу, как-то странно и тускло освещённому первым январским утром уже следующего года…

«Вот и январь накатил, налетел, бешеный, как электричка», – с грустью подумал я.

По сквозным и тихим улицам, втыкающимся в городскую площадь с ёлкой посредине, ветер, тихо шурша ими, гнал прочь обёртки от конфет и конфетти, обрывки серпантинных цветных лент. И этот разноцветный «снег» из конфетти был совсем не грустным, а, напротив, каким-то очень озорным.

На площади валялись разорванные маски, бутылки из-под шампанского, раздавленные бумажные и пластиковые стаканчики… Разноцветный карнавальный мусор.

Безвременье, которое зелёными точками высвечивали на этой площади электронные часы, когда пробило полночь и на их тёмном табло светились только четыре зелёных нуля, кончилось…

Теперь они показывали: 09.11. А через мгновение – на том же месте: – 18°С.

Проходя мимо Бетиного дома, я взглянул на плотно зашторенное окно их «залы» и на окно на первом этаже, где я видел в прошлом году – десять часов назад – красивую девушку и её друга. На оконном стекле, чуть ниже форточки, где задремучились морозные причудливые леса, протаянное, видимо, дыханием или прикосновением тёплого пальца к ним, красовалось нарисованное сердце, пронзённое стрелой, и чуть пониже – буквы: «Я Т.Л.». А на подоконнике так и осталась стоять недопитая бутылка вина и два высоких стеклянных бокала.