Видимо, моя «цена» показалась ему не слишком высокой, и он, вздёрнув головой, отгоняя то ли сигаретный дым, то ли какие-то свои неспокойные мысли, спросил:

– А ты чего такой кислый? – он уже глядел вверх, на разноцветные яркие окна дома, а не на меня. – С девчонкой своей, что ли, поссорился?

Я ничего не ответил.

А он продолжил, разговаривая как бы уже с самим собой:

– Им, браток, как норовистым лошадям, шенкеля нужны и шпоры!.. Да ещё – быстрота и натиск!.. Тем более нынче… Ведь год-то какой настаёт? Что слева направо, что справа налево, если перевернуть, одно и то же получается. Две десятки! Такой год только раз в столетие бывает. И тут главное – промаху не дать – точно «в десятку» ударить!

Решительно отбросив в сугроб, где я только что лежал и где от меня осталась в снегу какая-то смешная, нелепая вмятина, едва начатую сигарету – она некоторое время ещё тлела, похожим на глаз волка в ночи, красноватым огоньком, – он взял у меня из рук коробку с тортом и, будто действительно всаживая шпоры в бока неведомой взмыленной лошади, шагнул к подъезду. Лицо у него в этот момент было очень решительное, даже злое, и потому – некрасивое.

Эта резкая перемена его внешности как-то более-менее примирила меня с действительностью и с самим собой.

…За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, снег, тебе… – продолжала петь Майя Кристалинская.

* * *

Штора в комнате на первом этаже распахнулась, блеснув в образовавшемся пространстве ярким светом и выхватив на мгновение нарядно одетых танцующих людей, краешек праздничного стола с белой скатертью, бутылками шампанского, фруктами и разнообразными закусками на нём.

В околооконном пространстве, за вновь задёрнутой шторой, как на сцене, обращённой в улицу, невидимые для тех, кто находился в комнате, остались двое. Молодой человек в очках (хотя тогда, в мои весьма юные годы, он мне таким уж молодым не казался, потому что ему было, наверное, лет двадцать пять) и девушка в длинных, выше локтя, белых атласных перчатках и в белоснежном, сильно приталенном и весьма смело декольтированном, платье. Таких красивых женщин и такой идеальной фигуры я, казалось, ещё никогда не видел даже в кино. Она будто сошла с обложки журнала мод уходящего года, но была, пожалуй, даже чуть старше парня. Скорбные складки в уголках её красиво очерченного, с почти по-детски пухлыми губами, рта выдавали это.

Молодой человек сел на подоконник спиной к стеклу и ко мне, и я заметил у него на затылке довольно приличный круг начинающейся залысины, которую уже не могли скрыть его густые вьющиеся волосы. На подоконник рядом с собой он поставил два длинноногих бокала и наполнил их красным вином.

Девушка в это время как-то очень рассеянно смотрела выше его головы в окно на падающий снег. И по её взгляду трудно было понять, видит ли она меня или нет. Хотя не увидеть человека под фонарём, в освещённом конусе яркого света было почти невозможно. Нас разделяло лишь несколько метров пространства и стекло окна.

Её золотистые волосы были собраны в высокий «кокон», как у киноактрис, играющих первые роли в тогдашних фильмах.

«Физик», так я почему-то сразу обозначил парня, поставил на подоконник бутылку и подал девушке бокал с вином. Взял свой. Встал. По-видимому, что-то сказал ей, и они выпили на брудершафт.

Потом он аккуратно, не спеша поставил бокалы – сначала свой, потом её, подождав пока она допьёт вино, – на подоконник, рядом с полунаполненной бутылкой вина и, как-то уж очень привычно и буднично, притянул девушку к себе.

Он поцеловал её сначала в одну, затем в другую щёку. Потом в губы. (Поцелуй был долгим и каким-то киношным – словно партнёры исполняли, как минимум, сто двадцать первый дубль, – ненатуральным будто.) И всё это время девушка упиралась своими белыми перчатками в его плечи, облачённые, как в свободную кольчугу, в свитер грубой вязки.