– Морено, мы еле ползем, – сказал Андре, с трудом оторвав глаза от слов заголовка газеты «Новости культуры».

– Ах да! Простите… Понимаете ли, история-то долгая. Но я постараюсь не тянуть ее слишком сильно, чтобы вас не утомить. Было мне тогда не больше семнадцати лет. Отец-то мой, как и вы, любил быструю езду. Фух, какая жара… Мы, значит, возвращались всей семьей из-за города. Ой… Не оттуда я начал. Моя сестра учится на вокальном. И что-то она в тот день распелась. Громко распелась. Сама в наушниках, нас не слышит. Отец как раз тогда вышел на обгон. Обогнул фуру, за рулем которой был такой же лихач. Надо же было ему повернуться и приказать сестре, ой, то есть дочери, замолчать в ту самую минуту… – Морено замолчал, затем, кашлянув, продолжил. – В нас влетал мото… мотоциклист, представляете!

Таксист поглядел в зеркало, надеясь увидеть в глазах Андре сочувствие или участие, но клиент был далек от темы разговора. «Или монолога», – подумал Морено.

Филлини уже давно его не слушал. Он внимательно читал газету. В левом углу, обтекаемый текстом, был изображен памятник Джакомо Дзанелле[8], который Андре помнил еще с детства. Памятник находится в Виченце, нагоняя на прохожих тоску своей болезненной и отчужденной гримасой. Ему уделили в газете целую полосу в честь двухсотлетнего юбилея. Профессор внимательно прочитал статью, после чего одна мысль яркой искрой блеснула в его уме: «Мой славный друг, мой добрый приятель, Джакомо, ты вечен, как твои труды… я жадно завидую тебе…»

Он перевернул страницу и буквально замер. В углу было маленькое фото его старого друга, писателя Эцио Мартино. На фото лицо его было покрыто белой щетиной, глаза совершенно пусты, и весь он был какой-то неузнаваемый, такой, будто кожа с его лица бессильно сползла вниз, неспособная больше умерять отчаянную озлобленность. На руках Эцио были наручники, и все фото было исполосовано решеткой, по ту сторону которой сидел когда-то популярный, любимый критиками писатель и сценарист. Строчкой выше была кричащая надпись, из которой Андре бросилась в глаза фраза «арестован за убийство». Он снял очки, дрожащими пальцами протер их и, надев снова, прочитал более вдумчиво. Надпись звучала все так же неумолимо.

Он нащупал в кармане телефон, и, вынув его, заметил, как дрожат руки. «Что… что я ему скажу?» – прошептал себе Андре, – «Постой, откуда у него телефон?.. его наверно уже давно изъяли».

Глаза опять нехотя опустились на фото. Он не хотел верить. Не мог. Бегло пробежав по короткой статье, он выяснил, что это была авария, и все еще не мог поверить, что сказанное может быть правдой.

«Его жена, наверно, в шоке от этой новости… Надо навестить Иларию. Вдруг ей нужна помощь…»

Он выглянул в окно. Мелькали магазины. Солнечные зайчики перебегали от одного автомобиля к другому, перескакивали тротуары и молнией отражались в стеклянных витринах. Люди были, как манекены: все до единого разодетые в костюмы, они деловито шагали с телефонами, прижатыми к ушам. Их тени сюрреалистично сливались в толщи стен и редкий, меж мощеных дорог, асфальт.

За окном сменялись выцветшие бледно-желтые фасады домов, усыпанные розами и геранями стены и балконы, увитые виноградом арки: на лучах солнца все вступало в игру света и тени. Малые фонтаны журчали, струясь водой, в которой беззаботно плескались дети. Ветер, пронизывал узкие улочки, а в затененных пролетах словно открывались двери в иной мир. В этих незначительных двориках ничто не замерло: все утаенное продолжало вплетаться в быт простых жителей. Всякий раз, когда над Монблан восходило солнце, улицы наполнялись не только светом, но и новым толкованием.