Стефан помолчал, будто соглашаясь сам с собой, покивал головой.

– Нет, я знаю, остались еще люди, относящиеся к фотографии как к искусству, но их единицы. Это, как правило, профессионалы, или люди увлеченные, энтузиасты. И, увы, – сделанного не вернуть, – тончайшая нить, связывающая чувственные впечатления с конечным изображением, нарушена. Снимок превратился в способ передачи информации, в хронику жизни – и только – не зря же на многих снимках стоят даты. Тысячи кадров, тысячи дат на них. И чем больше я об этом думаю, тем больше мне видится во всем этом вполне определенная тенденция, если хотите, даже – цель…

Они медленно брели по аллее, усеянной золотистой листвой.

– И какая же? – робко спросила Аня. Бездумье отхлынуло, обнажив тоненькие отмели, слова Стефана глубоко врезались в них. Тонька шла рядом, недавнее ее оживление сменилось задумчивостью.

– Не знаю, – Стефан усмехнулся, – это только мои догадки. Существует мнение, что письменность – признак деградации цивилизации; якобы неспособность сохранить знания без посторонних носителей – верная примета вырождения, смерти. То же самое я отношу и к фотографии. Вспомните, раньше у человека за всю жизнь было лишь несколько снимков, все наперечет – по случаю какого-нибудь события, даты, юбилея; уверяю вас, он помнил не только это, но и множество другого, разных сопутствующих мелочей, подробностей. Он лучше был привязан ко времени, он больше ценил его. А теперь понятие времени размыто, размазано по ленте жизни, и фотография и дата на ней в этом свете представляются уже не как сохранение наиболее памятных моментов, а как доказательства их существования.

Тонька подвела итог.

– И ты пишешь картины?

Аня невольно почувствовала зависть – иногда Тонька просто изумляет сообразительностью, быстротой; а, может быть, это с ней что-то не так?

– Я пишу картины, – согласился Стефан. – Но, мне кажется, мы пришли, лучшего места не найти. – он остановился, огляделся.

– И что нам делать? – поинтересовалась Тонька; в голосе – ирония, дерзость, независимость. Вот чертовка! – Как прикажешь развлекать тебя?

Стефан оторвался от пейзажа, как-то отрешенно взглянул на нее.

– Расскажите мне о себе, – попросил он. – Я буду работать и слушать вас.

Подружки переглянулись, Тонька состроила унылую рожицу.

– А что говорить? – Аня с отвращением слушала свой голос, слабый, неуверенный. – Мы самые обыкновенные девчонки, школьницы…

– А вот это – заблуждение, каждый человек – уникален…

Стефан присел на скамейку, достал из сумки складной мольберт, этюдник, кисточки, краски; быстро, уверенными, точными движениями расположил все это вокруг себя.

– Присаживайтесь, что же вы стоите? – он жестом пригласил их на скамейку, и девушки расселись по обе стороны от него. – Не стесняйтесь, прошу вас, – голос его стал чужим, незнакомым, словно вместе с взглядом он улетел куда-то и говорил сейчас уже оттуда, издалека. – Расскажите, как начали свой сегодняшний день? что видели, слышали? о чем думали? Может быть, с вами случилось что-нибудь неожиданное; может быть, вы попали в какую-то нестандартную ситуацию?

Он приник к холсту, и, словно во сне, сквозь подернутую рябью пелену забытья, Аня видела, как появляются на нем очертания реки, как она оживает тоненькими серебристыми излучинами. Как проступают, показываются ее берега, – один, схваченный кружевной вязью парапета, и второй, далекий, с узенькой ленточкой пляжа, отвоеванного рекой у леса, деревянными настилами сходен, скамейками, шляпками купальных грибков. Она видела, как холст сгущается воздухом, наполняется объемом, светом, пространством; вот намечаются, вырастают из воды призрачные конструкции опор моста, прямо на глазах наливаются мощью, силой, облекаются в свою телесную оболочку; вот еще несколько мазков – и мост раскинулся, соединил берега; вот появились на нем, на пляже, на набережной люди, – они ходят, загорают, разговаривают, связанные одним днем, одной датой, нанизанные на нее, словно на ось… Запечатанные и скрепленные ею, словно фотографии – целлулоидными отсеками альбомов…