Где мир кладбищенский тянется прямо к лесам,
Где за околицей ещё вырастает хлеб,
И только свежестью выдохнет простыня,
И половицы украдкой махнут в бемоль, —
На расстоянии вытянутого дня
Ожидание, проводы и щемящая боль.
Всё испито глотком ледяной воды,
Лишь многоточие прикручивается к словам.
Рушатся расстоянья, надежды, мосты —
Крепдешином, что оползнем к твоим ногам.
4
Темнеет старый сад.
Луна на старой лавке,
А где-то в глубине —
Заблудшее танго.
И ты стоишь одна
В господской старой арке,
И я бегу к тебе;
До ночи далеко.
Клеши, как паруса,
Твои глаза украдкой
Ту полночь сторожат
Уже который год,
И слышится танго
На старой танцплощадке,
И молодой отец
За памятью бредёт.
«Листья кружат и падают…»
Листья кружат и падают
И теряют свой след,
Исчезают и радуют
Во дворах напослед.
И шуршат сновидения,
И тревожат дворы,
И умчат воскресением
В иные миры.
Ветер чуть поторопится,
Закружит, закружит;
Жёлто-красным пророчеством
О судьбе ворожит.
И ещё на мгновение
Остановит свой взгляд:
Листья – птицы осенние —
Всё летят и летят.
Главы из поэмы «Шнайдер»
История семьи моего друга
Иерусалим. Стена
Здесь был когда-то храм.
Сейчас – стена.
Всё, что осталось, – Богова примета.
Дороги, годы, скорбь, печаль, война,
И тысячи вопросов без ответа.
Здесь мальчик, что давно уж стал седым,
И мать его, и дети, даже внуки;
И Торы восклицанье, и алтын,
Положенный за горестные муки!
Здесь был Давид – правитель и святой;
И храм его – как перст, легенды множит.
Сегодня до стены достать рукой,
Но от неё к себе пробраться сложно,
К себе прийти; я меряю шаги.
Вот мой сосед Талмуд пред Богом правит;
За простынёй Коран сосед оставит
На близости протянутой руки.
Всё рядом, всё так близко у людей,
Но почему война – времён примета?..
Я посреди непрошеных дождей
В Иерусалиме подгоняю лето.
И было горячо, как никогда,
И солнце в небе яростно до боли;
Стена, века сверяя и года,
О чём-то говорить могла с тобою.
С одним тобой, другие все не в счёт, —
У каждого была своя дорога;
У каждого своя река течёт.
У каждого – рожденье и уход,
И путь от Бога, и судьба от Бога.
Ивенец. Файвель
В этой деревне, где польско-еврейская речь,
Что-то могло от беды уберечь,
Что-то могло от судьбы уберечь.
В этой деревне, где польско-еврейская речь,
Двор, где панове, костёл, суета, —
Мазолтов рядом с исходом креста.
Сколько любовей до света свечей,
Сколько историй до света ночей,
Сколько стучащих, кричащих сердец…
В жизнь провожает меня Ивенец.
Возле войны, или в этой войне,
Что-то спасало, и верилось мне.
Вечной пехоте, идущей на дот,
В землю ложится в мгновение взвод,
И повторялись беды маяки —
Красная кровь возле чёрной реки.
Кровь почернела от этих потерь.
То, что я выжил, – не важно теперь.
Жить с этим трудно, трудно кроить.
Только сильнее хотелось любить.
«Его звали Файвель…»
Его звали Файвель,
Был портной от бога.
Он кроил пространство,
Где бродили мы.
Уходили люди
С Божьего порога
В скроенную правду
Скроенной весны.
Скроенной надежды,
Вечной, как признанье.
Скроенной одежды,
Скроенной судьбы.
Он носил с собою
Просто обаянье,
И его за это полюбили мы.
Его звали Файвель.
«Капелле», и только.
В переводе – «выпить
И чуть-чуть заснуть».
А когда ушёл он,
Всем вдруг стало больно;
Выдохнуть не трудно, —
Тяжело вдохнуть.
Мир ещё кроится,
Шьётся и бравурит.
Жизнь кипит, как прежде,
Нету ей конца.
Дети под рюмаху
Круто балагурят,
И живуча память
В байках праотца.
Его звали Файвель.
Дом был полон света;
Швейная машинка,
Строгий взгляд жены.
А ещё по жизни, видно, был поэтом
И кроит сегодня памятные сны.
Иерусалим. Стена. Вечер
Стена, к тебе я снова прихожу.
Я стал чуть старше, не совсем мудрее.
Ищу свой храм – обычная затея,
И каждый раз часы перевожу.