В Великий Пяток с 10 часов вечера началась в храме Воскресения Христова великосубботняя утреня. Отправлял ее сам Патриарх с пятью архиереями и множеством низшего духовенства. Пение канона предшествовало при сем пению 118 Псалма, или так называемых статей, а по-гречески энкомий. По окончании канона началось обхождение с Плащаницей. Прямо из соборного алтаря духовенство поднялось особым ходом на Святую Голгофу. Плащаницу несли архиереи, держа ее каждый левою рукою, а в правой имея малое Евангелие. Патриарх шел впереди также с Евангелием в одной (и с посохом в другой) руке. На нем одном виделась митра, все другие архиереи были в клобуках. Достигши Голгофы, Плащаницу распростерли на престоле, устроенном над самым местом водружения Креста. Архиереи поставили на нее свои Евангелия и усыпали ее цветами. Розовые листья разбросаны были также по всему помосту священного места. Начались обычные прошения, слышимые у нас на литии. Патриарх сам вознес первое моление о всей полноте православных и затем отдельные моления о благочестивейшем Государе Императоре, Государыне Императрице, Государе Наследнике, Государыне Цесаревне, Короле Греции и Князе Молдовалахском. Потом архидиакон возгласил другие моления. Молитвою: Владыко многомилостиве… окончилось все Голгофское служение. Цветы с Плащаницы были разобраны христолюбцами. По-прежнему ее взяли архиереи и понесли тем же порядком вниз по северной лестнице Голгофы. Спустившись на помост храма, обошли с плащаницею троекратно[196] священный «Камень разгвождения»[197] или Снятия со Креста и распростерли ее по нему, осыпав снова цветами.

Была полночь. Время отлично благоприятное для плача над погребаемым Зиждителем. За неделю перед тем видев подобную же церемонию латинскую, я невольно сравнивал теперь оба священные обряда. Тогда завернутое в простыню деревянное подобие Христа, простертое на камне сем, заставляло застыть пробивавшуюся из глаз слезу[198]. Теперь, шитое шелками по толстой ткани, неудачное изображение Господа бездыханного вовсе не вызывало слез. Мне казалось, что ни резное ни живописное изображение Спасителя не пригодно было для святейших мест, бывших свидетелями некогда самого воспоминаемого события. Вдали от Иерусалима они, бесспорно, имеют свое значение и производят желанное действие. Но здесь достаточно было бы одних песнопений и прилично сложенных молитв. Так казалось мне. Не выдаю своего взгляда за непогрешимый.

Литийные прошения возобновились и здесь, и опять по-гречески. А как уместно было бы произнести их и по-славянски, и по-арабски, и по-румынски! Затем произнесена была проповедь на турецком языке одним из патриарших певчих. Во все продолжение ее архиереи сидели в креслах рядом по южную сторону Камня, а с противоположной стороны ее стояли архимандриты, бывшие во главе иерейского чина. Проповедник стоял за ними на возвышенном балконе, приделанном к внешней стене греческого собора. Проповедь длилась около 1/4 часа. Темою ей служили слова Господни: Дщери Иерусалимски, не плачитеся о Мне[199]… Закончилась она благопожеланиями предержащей власти, Патриарху и всему христоименитому народу.

Прежним порядком перешли все от Камня к Господнему Гробу, который также обошли три раза. Кончив обхождение, архиереи внесли плащаницу внутрь Святой Кувуклии (Гробовой часовни) и положили ее на плите священнейшего ложа Господня. Вышед оттуда, Патриарх и архиереи заняли место у самой почти двери, отделяющей греческий собор от Ротонды. Те же шесть кресел были поставлены там для них полукругом. Весь возвышенный помост между ними и Часовнею занят был иеродиаконами и первенствующими из священников, дальнейшие ряды которых огибали Гробовую Часовню с обеих сторон. «Рая краснейший» Гроб Господень сиял несчетными огнями и, пленяя взор, умилял сердце. Патриарх вошел с кадилом внутрь Святого Гроба и там сам начал петь: