в купе у проводника.
…глаза открываю – и тишина,
простыл наважденья след.
…ты мне не любовница, не жена;
сжимаю в руке билет…
тот северо-запад пустых тревог
вагоны уносят прочь.
И нету вины, что простить не смог.
И скорый врастает в ночь.
DUDD
…кадмий, краплак, капля охры, шунгит, сурьма —
лучший рецепт, чтобы тихо спорхнуть с ума
в сказочный сад, или комнату, – лодырь мой,
ангелы молкнут. Ты споришь с собой, с тюрьмой;
дрожь мастихина – а он не похож на медь
труб из окна, на плацу, – устоять, не сметь,
перетерпеть, – это просто, – не посягнуть…
Но – невозможно… И кровь не даёт уснуть.
Вскрытая глотка, Лютеции злой клыки,
кисть – не кинжал, – продолженье твоей руки;
там где ты есть, где хоть чёртом самим реком —
смерть лишь хохочет, любуясь твоим грехом…
«…приходит голый человек – его я слышу плач…»
…приходит голый человек – его я слышу плач,
его дыхание и крик, – волнительны, легки,
и смотрит голый человек – мой будущий палач —
на всё смущение моё, на тихий взмах руки.
…приходит тонкий человек – улыбчивый молчун, —
он жадно слушает рассказ и скоро пишет свой;
я не могу остановить – не смею, не хочу, —
его историй. И стою с поникшей головой.
Греметь ветрам сторожевым – раскатистой трубой;
я провожу по волосам – и тает в голове
новорождённая печаль, и сердца стук – другой,
и попирает тень мою свободный человек.
(Не человек – намёк, каприз, летучая строка);
я наполняю свой бокал и подношу к губам.
Но, лишь мгновение – и вот спешит издалека,
как отголосок первой, той – негромкая труба.
…приходит светлый человек – на сломанном лице
его усталость и любовь – и ясли и чигирь;
так мне становится легко – мне виден свет в конце
ночной пустыни. И зажглись на небе очаги…
…неслышной поступью идут – забвение и страх,
и с ними – бледный человек, – он тянет руки мне;
в его глазах, что мрак пустых, где сажей от костра
свербит зрачок – мне предстают отчаянье и гнев.
…и вот опять – они со мной, у ночи на краю,
а я гляжу поверх голов не лезу на рожон,
но первый – трогает плечо. И я осознаю,
что безоружен как душа. И также – обнажён.
RACHMANINOFF
А.
…утренний ливень, боксирующий с листом
чертополоха, что панчер – с потёртой лапой,
не выпускает наружу. Помимо слабой
радости от оживающих эустом —
нету страстей. Даже клад своего угла бы
не распечатал – коль не был один в пустом
дачном массиве. И не оступился кабы…
То не тоска – но капризы моих широт.
Подлый октябрь донимает простудой выю;
наши отечественные – суть мировые,
ибо планетой владеет больной народ, —
жирной землёй, где червяк деловито выел
сброшенный ветром густой перезревший плод,
где на кармане – девственность и чаевые…
я не скулю – только как мне теперь набрать
жалящих пчёл – ежечасных звонков по соте, —
их эфемерных, бесплотных, небесных сотен
их дождевых переливов и брызг добра,
скорых усердий..? Чем гимны слагать босоте —
лучше брезентом отчаянного «ура»
запеленать элефанта на эшафоте…
Вновь на тетрадных листах обитает боль —
в море чернильном, иссохшем ещё к восходу;
боль – это вирус, убивший саму охоту
к выздоровленью. С минорного ми бемоль
так не соскочишь… Играя этюд Кихоту
видишь столицу и всякий порожний ноль
бьёт единицу – разнузданности в угоду.
Значит письмо – исключительно долгий вдох;
выдохом – колокол. Солнце пронзает тучи
так далеко… Но неведомый добрый случай
всю мою жизнь после си возвращает в до.
Свет от звезды – обретённой, живой, падучей
лишь означает границу. Зовущий в Дом
не наказует страданьем. Пожалуй – учит…
Кровь Эдипа
…не убоись движения ветров,
камланий птиц над сумрачным сулоем,
седую бровь не вздёргивай хитро,
глумливо и с оскалиною злою.
Не отлучи зрачок от тишины,