Большое впечатление вызвали и декларации Александра – туманные, но понятные по смыслу – о присоединении к Королевству так называемых западных губерний Российской империи. Создание Литовского корпуса, указы, предписывающие завершить все судебные дела в Литве и урегулировать проблему долгов петербургской казне, порождали веру в то, что «надежда скорого объединения с братьями» (Юлиан Урсын Немцович) реальна и расширенное Королевство будет достойным наследником прежней Речи Посполитой. Лояльность к новому государству и признание Королевства своим облегчало и то обстоятельство, что многие деятели времён герцогства Варшавского нашли своё место в новой обстановке и очень быстро сменили свои симпатии с пронаполеоновских на проалександровские. С новым государством отождествляла себя не только политическая верхушка, а может быть, в первую очередь, многочисленные чиновники (Роснер А.).

* * *

Идиллия отношений между императором России и польским обществом в 1815 году весьма сильно потускнела у же в 1816 году. Через год «после Венского конгресса в Варшаве состоялись народные торжества по случаю «восстановления Королевства Польского». Обнародование документов, присяга нового правительства, благодарственные молебны, наконец, новый герб Королевства, впрочем, принятый враждебно («орёл чистый, белый, распятый на груди чёрного двуглавого чудовища»), сопровождались балами, театральными постановками, иллюминацией. Многочисленные поэтические сочинения, панегирики в честь Александра немногим отличались от подобных творений времён Наполеона. Воплощая в себе обычаи и литературную традицию эпохи, они в то же время отчасти передавали и чувства тех, кто искренне верил в возрождение собственной государственности. Некоторые политики явно перебрали по части пресмыкательства и крайней степени лояльности, подтверждением чего стал общественный бойкот в отношении Томаша Вавжецкого, который руководил июньскими торжествами 1816 года и произнёс излишне верноподданническую речь. Осмеянию подверглись и стихи Марчина Мольского, страдавшие тем же недостатком.

Особую позицию занимал в то время Костюшко. Разочаровавшись в решениях Венского конгресса и отказываясь в этих условиях от сотрудничества с Александром, он писал Адаму Чарторыйскому: «Мы должны быть благодарны императору за воскрешение исчезнувшего уже столь славного для нас польского имени. Но само имя ещё не нация, а лишь только населённое пространство земли»» (Роснер А.).

Столкнувшись с нерыцарским поведением российского императора, давшим, но не сдержавшим данное им слово о восстановлении Речи Посполитой в прежних до 1772 года границах, поляки вскоре были не только глубоко разочарованы, но и прониклись презрением к своим завоевателям. Для польского шляхетства, определявшего национальный характер и моральный климат в обществе, соблюдение данного слова являлось едва ли не важнейшим обязательством и признаком благородности. Шляхта в начале XIX века продолжала жить по правилам, столетиями выработанным в её среде, придерживаясь в отношениях между собой так называемого «рыцарского кодекса поведения», ревностно соблюдая его в малейших проявлениях общественной жизни. Нарушение правил этого кодекса наносило непоправимый ущерб виновному в этом.

В 1816 году, несмотря на все ранее пройденные процедуры, всю шляхту опять обязали представить в казённые палаты губерний сведения, доказывающие её права шляхетство. Часть мелкой шляхты или земян, ранее ухитрившихся доказать своё шляхетское происхождение, была переведена в «русское дворянство», остальные же – в «вольных людей» или, по российскому правовому статусу, в сельской местности в однодворцы, а в городах и местечках – в мещане. Таким образом, русская власть, стремясь стать популярной в глазах польско-литовской шляхты, одновременно возбуждала у неё крайнее неудовольствие собою, сходное с презрением к выскочке, требующем подтверждений в благородстве от шляхтича со многими поколениями предков, сам не имея того, что требует. В Речи Посполитой такое было бы просто немыслимо. Напротив, там существовала горделивая поговорка: «шляхтич на загроде равен воеводе»!