Указанные особенности русской церковной жизни известным образом отразились на состоянии наших богослужебных книг и церковных обрядов и на опытах их исправления. Уважение к книгам, как оно ни было велико, не исключало возможности сильной порчи их, равно и охранение обрядов не исключало возможности привнесения в них новшеств, но попытки исправления как книг, так и обрядов встречались неодобрительно – и потому, что богословское невежество перенесло уважение на самые форму обряда и букву книг, и потому, что к греческим книгам и обрядам, с которыми надлежало сравнивать наши книги и обряды, относились подозрительно, и потому, наконец, что, не веря ни в какую порчу чего либо церковного русского, многие перестали верить, применительно к эсхатологическим чаяниям, в возможность и какого либо «исправления» церковного.

Богослужебные книги, принесенные в Россию из Греции вместе с христианством, даже на первых порах не определили единообразия в русской богослужебной практике. В XIII–XV в.в. наше богослужение постепенно развивалось, параллельно богослужению греческой и южно-славянских Церквей; там появлявшиеся видоизменения чинов заносились к нам; здесь нередко различные редакции богослужебных чинов соединялись вместе, в готовые их списки вносились дополнения и изменения и, таким образом, разнообразие увеличивалось; неудивительно, если книги разногласили между собой – и своим составом, и распорядком чинов; даже в чине литургии не следовали одной редакции, тем более – в других чинопоследованиях. Самый Устав церковный был не один и тот же, а потому влиял на разнообразие богослужебной практики, которое затем и вносилось в богослужебные книги: в конце XIV в. на севере России входит в употребление Устав иерусалимский, но рядом с ним еще продолжал существовать Устав студийский и уступил (в XV в.) место первому не прежде, как значительно повлияв на его изменение. Что касается самого текста богослужебных книг, то неправильности его зависели частью от переводчиков, частью от переписчиков. Переводчики нередко плохо знали одни язык греческий, другие – славянский: отсюда напр. ψιλός = «нагой» переводили знакомым словом ὑψηλός = «высокий», вместо ἐκκλεῖσαι, что значит «отлучить от церкви» читали: ἐκκλησία = «церковь». Переписывали книги сначала с большим тщанием, потому что питали к ним величайшее уважение. Труд выполняли архиереи, иногда князья и даже княжны. В монастырях это дело признавалось первою обязанностью иноков. Списывали книги «себе на спасение» и «отпущение прегрешений», боясь скрыть «талант» свой по подобию «ленивого раба». Идеалом переписчиков была механическая аккуратность и отчетливость копииста: «не щадя многих трудов» следили, чтобы где-нибудь не отступить от оригинала «в строке, или в слове, или в титле, или в точке». Но от идеала далеко до действительности. Ошибки переписчиков происходили от разных причин. Случались, напр., пропуски нескольких слов – при двух рядом стоящих отделениях их с одинаковым началом или окончанием; в других случаях, наоборот, допускались прибавления – в смысле пояснения, например у Мф. 5:22: «рака бо речется сирски оплеван». От смешения одной буквы с другою вместо: «Едомлим» писали «Еломлим»; иногда неправильно разделяли слова вследствие того, что первоначальный славянский текст писался сплошь, без знаков препинания и пробелов. При письме под диктовку легко было смешивать созвучные слова, отчего, напр., вместо «видеста очи» писали «видеста отцы», вместо «помогая» – «помахая», вместо «нарок» – «народ». Иногда переписчик сам замечал свою ошибку и делал поправку на поле, не всегда удачную; там же писались слова и целые выражения, которыми думали заменить слова и выражения текста, а равно и слова сомнительные; последующий же переписчик, признав выноску за пропуск, заносил её в строку: так, например, появились два слова в восьмом члене Символа веры «Господа истинного» на одно греческое «τὸ κύριον». Один переписчик написал слово «десять» там, где следовало написать «Иисус», потому что в оригинале имя это было начертано сокращенно Іc҃ вторая буква сгладилась. Особенно сильная порча книг началась тогда, когда нужда в книгах вызвала писцов-промышленников, людей невежественных, которые, обратив переписывание в ремесло, ради пропитания, заботились не о верности списков, а о том, чтобы написать их побольше, и мало беспокоились тем, что под их спешным пером, по выражению царя Иоанна IV, «опись к описи прибывала и недописи».