В последней четверти того же XV века происходили подобные споры в самой Москве о посолонном хождении. В 1478 г. при освящении московского Успенского собора митрополит Геронтий ходил с крестами вокруг церкви «не по солнечному всходу». «Неции прелестницы» вздумали воспользоваться этим, чтобы поссорить митрополита с великим князем Иоанном III: они «наклеветали» князю, что митрополит поступил не по правилам. Князь напугался. «Нужно ждать за это наслания гнева Божия» – сказал он и весьма рассердился на митрополита. В следующем году началось расследование вопроса. Сначала перерыли все книги, но так как решения вопроса в них не нашли, то собрались и стали спорить. «Овии по митрополите глаголаху: архимандриты и игумены». Князь нашел себе сторонников в лице чудовского архимандрита Геннадия и ростовского владыки Вассиана. В то время, как митрополит и его сторонники указывали в свою пользу на то, что и другие некоторые церковные кругохождения в России и на Афоне совершаются против солнца, защитники посолония вдавались в глубокомысленные до темноты умствования и на них только и основывались. Препирались долго, но истины не обрели. Скоро вопрос проник в общество и вызвал в нем бесконечные толки. Отвлеченный было татарским нашествием, великий князь в 1482 году возобновил свою распрю с митрополитом, которая теперь едва не кончилась полным разрывом. И глава государства, и глава иерархии упорно отстаивали свои мнения. Геронтий удалился в Симонов монастырь, приняв намерение и вовсе отказаться от митрополии, если князь не оставить свои требования – ходить по солнцу; в свою очередь и князь целый год не дозволял освящать новых церквей и, если, наконец, уступил, то потому, что на стороне митрополита были все – духовные и миряне, а князя продолжали поддерживать только владыка ростовский и архимандрит чудовский, да и те, по всей вероятности, по личному неудовольствию на митрополита.

Обрядовое направление, характерно выразившееся в изложенных спорах, достигло высшей степени к половине XVI века и официально завершилось в определениях Стоглавого собора (1551 г.), который не затруднился оградить анафемою двуперстие, сугубую аллилуйю, не бритье брады и усов. Взгляд собора тем крепче мог укореняться в сознании русских, что соборное «Уложение», изложенное в книге «Стоглав», с самого появления своего, сделалось как бы второй Кормчей для русской церковной жизни.

В тех же самых определениях Стоглавого собора можно отметить еще одну особенность, очень характерную для религиозного состояния русских того времени. Решив вопросы о двуперстии и об аллилуиа на данных чисто русского происхождения и притом недавнего, отцы собора вовсе не приняли в расчет современной греческой церковной практики; самый собор состоялся без сношения с восточными патриархами. Где причина такого игнорирования? Она крылась в существовавшем в то время на Руси мнении, по которому русской Церкви отводилось первое место в ряду всех церквей православного Востока.

Греки, просветив русских светом христианства, не умели возбудить к себе симпатии в русских. В основу отношений русских к грекам даже на первых порах легло какое-то чувство недоверчивости. Где корень такого нерасположения – сказать трудно, но впоследствии оно могло находить для себя основание в отношениях греческих иерархов к русской Церкви. Цареградские патриархи, нередко нудимые греческими императорами, допускали в отношении русской Церкви такие действия – например, поставляя одновременно двух митрополитов – которые производили в ней смуты и беспорядки и потому глубоко огорчали русских. Легко зародилась мысль, конечно несправедливо обобщенная, что греческие иерархи руководятся лишь корыстными целями, что для них и самая вера есть дело житейского расчета. Сомнение и недоверчивость в XV веке перешли в полную религиозную подозрительность. Флорентийский собор, «трагедия достохвальная с концом злым и жалостным», покрыл тенью свет греческого православия в глазах русского общества. Едва было получено известие об унии, русские открыто стали высказываться, что греки «к своей погибели от истины свернулись и печать антихристову на челе и деснице прияли», что теперь «на месте святем, сиречь на соборней и апостольстей церкви Константина-града стоит ужо мерзость и запустение, реченное Даниилом пророком». Вывод из этого сделали один, – тот, что «развращенным грекам» вверяться не следует. Падение Константинополя под напором османов еще более сгустило эту тень. Это политическое несчастье русские поставили в прямую связь с изменой греков православию. «И о том, дети, подумайте, – писал в 1471 году митрополит Филипп зашатавшимся новгородцам: царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие; а как покинул истину, да соединился с латиной, так и впал в руки поганых». И тем более удобна была такая точка зрения, что иго своих двухсотлетних поганых владык русские тогда уже свергли. Опираясь на эти два факта, русские книжники-грамотеи построили особую теорию об исключительном призвании Москвы и о благочестии русских, как высшем и совершеннейшем в целом мире. В этом отношении заслуживают особенного внимания два послания (начала XVI в.) старца псковского Елеазарова монастыря Филофея к великому князю Василию Ивановичу и дьяку Мунехину. На мировые события Филофей смотрит с религиозной точки зрения. Современными внешними обстоятельствами русского государства он оценивает прошедшее русского народа, от них же он делает заключение и к будущему. Все, что имеет теперь Россия, дано ей, по учению Филофея, за сохранение чистоты православия. Но и впредь пред нею тот же путь: она должна по нему следовать и будет следовать; в этом заключается её задача и конечное назначение. Два Рима: ветхий Рим и Рим-Константинополь пали, первый – неверием аполлинариевой ереси, второй – от утеснения внуков агарянских; старые звезды благочестия померкли, поэтому все христианские православные царства теперь сошлись в одно царство – русское; во всей поднебесной один христианский царь – русский, одно православное царство – русское; оно ярче солнца светится православной верою; здесь-то ныне и обретается святая, соборная, апостольская Церковь. И как стоит благодатью Христовою русское царство, так и будет стоять вечно: другим оно не достанется. Москва есть третий Рим и последний, ибо четвертому не быть; ей назначено быть хранительницею православия до тех пор, пока не наступит царство, которому не будет конца. «Подобает все это держать со страхом Божиим» – заключает Филофей. Явилась и легенда, чтобы закрепить гордое в значение России верование в народном воображении. Ходили в обществе рассказы о чудотворной тихвинской иконе Божией Матери и о новгородском «Белом клобуке». В них передавалось, что еще задолго до падения Константинополя оставили сей греховный град эти две святыни его и чудесными путями пошли искать нового приюта в третьем Риме, засиявшем среди лесов «российского острова». Сознание собственного превосходства, выразившееся в этих рассказах, возвышалось до слезного сожаления о своем падшем церковном учителе. Никто в действительности не знал, откуда явилась икона, именуемая тихвинскою, и однако все верили, что «крепкая Помощница» прежде была именно в Царьграде, который и оставила за нечестие его. О другой «святыне» знали еще подробнее. Димитрию Толмачу удалось привести будто бы из Рима дивную повесть. Рассказывает она о странствиях Белого клобука. Данный некогда царем Константином Великим папе Сильвестру, Белый клобук не хотел оставаться в ветхом Риме, как скоро папы отпали в латинство; не остался он и в Константинополе, куда велено было папе переслать его; цареградскому патриарху Ювеналию явился «юноша светел» с повелением отослать клобук в русскую землю новгородскому архиепископу Василию; «юноша» указал и причину этого – ту, что «там, в русской земле, воистину славима Христова вера, от царствующего же града благодать св. Духа отымется в пленение агарянское»; в свою очередь и Василию в видении велено было принять клобук и носить с честью; новгородский владыка торжественно встретил прибывшую из Царьграда святыню и, когда взял клобук в руки, был глас: «святая святым». Очевидно, повесть была составлена с тенденциозною целью. В тех же тенденциозных целях рассказывали, например, о том, что когда, по падении Константинополя, некоторые благочестивые греки, отъезжая на Запад, захватили с собой много книг, чтобы с ними и там соблюсти греческую веру, то латиняне с понятною целью все эти книги будто бы пожгли, и что с тех пор греческие богослужебные книги печатаются в западных типографиях неправо.