Чтобы защитить правильность сугубой аллилуии, ревнители его прибегли даже к подделкам и вымыслам. Так, приказание митр. Фотия троить аллилуию было переделано в приказание сугубить, затем кем-то было составлено житие преп. Евфросина, псковского, в котором на преп. Евфросина были перенесены данные из истории монаха Афанасия и придуман нелепый рассказ о явлении сочинителю Божией Матери, протолковавшей «тайну сугубой аллилуии» и запретившей троить ее. В 1547 г. священник Василий поместил в этом житии новый вымысел, будто бы цареградский патр. Иосиф дал Евфросину даже письменное наставление сугубить аллилуию. Нечто подобное допускали со своей стороны и защитники трикратной аллилуии.

Споры о церковных кругохождениях происходили в самой Москве. В 1479 г., при освящении московского Успенского собора, митр. Геронтий (1473–1489 г.) ходил с крестами против солнца. Какие-то «прелестники» были недовольны этим и наклеветали великому князю Иоанну Васильевичу III, что митрополит поступил не по правилам, так как в данном случае следовало ходить по солнцу. Тот разгневался на митрополита и сказал, что «того ради гнев Божий приходит». В следующем году началось расследование вопроса. Сначала это дело было поручено новгородскому архиепископу Феофилу (1471–1486). Но тот не нашел в книгах решения. Тогда составили собор. На этом соборе «речей было много и много спору учинися». Митрополит в защиту себя ссылался на то, что диакон, при каждении престола, начинает с правой стороны и, следовательно, ходит вокруг престола против солнца; а один игумен заявил, что он был свидетелем освящения церкви на Афоне и видел, что там ходили с крестами против солнца. Против митрополита говорили чудовский архимандрит Геннадий и ростовский архиепископ Вассиан (1468–1481 г.). Они не представляли никаких свидетельств, а только говорили, что «Христос – солнце праведное наступил на ад, связал смерть и освободил души; потому и на Пасху исходят, тоже прообразуют на утрени». Препирались долго, но истины не обрели. Скоро вопрос проник в общество и вызвал большие толки. Митрополит не решался освящать новых церквей и приделов и, не зная, что делать, в 1482 г. удалился в Симонову обитель. На стороне его было большинство, и потому великий князь должен был уступить. Сначала он послал своего сына к митрополиту в Симонову обитель, а потом и сам поехал: «бил ему челом, сам во всем виновным учинися» и предоставил на его волю ходить в крестных ходах, «якоже велит, как было в старину», но «устава не учинили».

Кроме указанных разностей, возбудивших столь жаркие споры, были у нас и другие; с течением времени число их все более и более увеличивалось. Невольно являлся вопрос, откуда они и кто их виновник. Винить себя наши предки не считали возможным, потому что, при существовавшем тогда у нас взгляде на благочестие, они, сравнительно с греками, далеко отстававшими в отношении наружной набожности, были людьми весьма благочестивыми. Не видя у современных греков своего благочестия, наши предки заключили, что те утратили благочестие древних греков; а отсюда легко было заключить и о том, что едва ли у них сохранилось в чистоте и древнее отеческое православие. Обстоятельства вполне благоприятствовали такому выводу. Греки давно уже возбуждали к себе недоверие наших предков. Еще первый наш летописец Нестор заметил: «Греци льстивы суть и до сего дне». С течением времени недоверие к грекам усиливалось все более и более, чему не мало содействовали сами они своими неблаговидными поступками, а после принятия флорентийской унии (1439 г.) московским митр. Исидором-греком, оно достигло высшей степени. Теперь уже не только греков, но и саму греческую церковь заподозрили в православии. И действительно, византийские императоры из-за политических расчетов не раз готовы были изменить православию и иногда находили себе помощников в патриархах. По принятии флорентийской унии, до самого падения Константинополя, предстоятели цареградской церкви нередко были униатами. На самое падение Константинополя русские смотрели, как на наказание Божие за унию. Так митр. Филипп (1464–1473 г.) писал новгородцам (1471 г.), задумавшим предаться литовскому королю: и «о том, дети, подумайте: царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие, а как соединился царь и патриарх Иосиф с латинею… не впал ли в руки Царьград поганым и не в турецких ли руках и ныне»?.. Такая точка зрения оправдывалась, по-видимому, и современными мировыми событиями: православный Восток и сама Византия подпадали под агарянское иго почти в то время, когда русские свергали его. Поэтому после падения Константинополя, который считался у наших предков за второй православный Рим, имевший своею миссией охранять православие на земле, среди русских книжников составился взгляд, что Москва есть третий Рим, призванный занять место второго Рима. Она имеет на это неотъемлемые права, как столица сильного и вполне православного государства, в котором православие с самого начала хранилось в целости и неповрежденности. По словам Симеона Суздальского, присутствовавшего на флорентийском соборе, когда весь собор собрался и недоставало только одного представителя России – митрополита Исидора, то греческий император просил подождать его, говоря папе: «восточнии земли суть Рустии и большее есть православие и высшее христианство Белые Руси»… Особенно ясно выражен взгляд на особое призвание Москвы в посланиях старца псковского Елеазарова монастыря Филофея (конца XV и нач. XVI ст.). По его словам, русская церковь, «просиявшая вместо римской и константинопольской, во всей поднебесной паче солнца светится»; правая вера осталась на одной Руси и все прежде бывшие православные царства «снидошася в едино царство» русское; «два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быть, уже русское христианское царство инем не останется». Чтобы подкрепить такой взгляд, были придуманы или переработаны особые сказания, в которых проводилась та мысль, что после падения Константинополя перешли из Византии на Русь символы высшего церковно-иерархического величия и даже самая святыня. Выражением первой мысли служить повесть о белом клобуке. В этой повести рассказывается, что белый клобук некогда был вручен Константином Великим римскому папе Сильвестру, как отличительный знак первосвященнического достоинства. Потом, вследствие нечестия пап, по особому откровению, в виду приближавшегося падения Царьграда, отослан был на Русь. Тенденция этого сказания выражена в следующих словах папы Сильвестра, явившегося во сне константинопольскому патриарху: «якоже бо от Рима благодать, слава и честь отняты бысть, такоже и от царствующего града благодать Духа Святого отымется в пленение агарянское, и вся святая предана будет от Бога велицей Рустей земли». Подтверждение другой мысли находится в сказании о Тихвинской иконе Божией Матери. Здесь говорится, что икона эта сначала находилась в Греции, но за 70 лет до падения Константинополя, когда «нача быти в самех патриарсех и в грецех гордость и братоненавидение и неправда», она удалилась отсюда в русскую землю, где только может найти теперь для себя достойное и безопасное убежище.