Часть солдат была подкуплена, но Антоний Гонорат, трибун одной из преторианских когорт, разрушил эти планы. Под вечер он собрал своих подчиненных и представил им, каким позором они покроют себя, столь часто меняя сторону в столь короткий срок, и притом без законной причины, не руководствуясь любовью к добру, а словно по наущению злого духа, переходя от измены к измене. «Наша первая перемена, – добавил он, – имела основание, и преступления Нерона оправдывают нас. Но здесь – разве мы можем упрекнуть Гальбу в убийстве матери или жены? Разве нам стыдно за императора, который играет роль комедианта и выходит на сцену? И однако, не по этим причинам мы оставили Нерона; Нимфидий обманул нас, заставив поверить, что этот государь первым нас покинул и бежал в Египет. Неужели мы хотим сделать из Гальбы жертву, которую принесем на гробнице Нерона? Неужели мы намерены назвать Цезарем сына Нимфидии и убить государя, близкого к Ливии, как мы заставили покончить с собой сына Агриппины? Нет! Лучше накажем этого за его преступления и одним ударом отомстим за Нерона и докажем нашу верность Гальбе».

Эта речь произвела впечатление на солдат, которые ее слышали; они передали свои мысли товарищам и вернули большую часть к долгу. Раздался крик, и все взялись за оружие.

Этот крик стал для Нимфидия сигналом идти в лагерь – то ли он вообразил, что солдаты зовут его, то ли хотел предотвратить начинающийся бунт. Итак, он явился при свете множества факелов, вооруженный речью, составленной для него Цингонием Варроном, назначенным консулом, и заученной наизусть, чтобы произнести ее перед собранными преторианцами. Приблизившись, он нашел ворота закрытыми, а стены усеянными солдатами. В испуге он спросил, против кого они вооружились и по чьему приказу. Ему ответили единодушным криком, что они признают Гальбу императором. Нимфидий сохранил присутствие духа, присоединил свои приветствия к крикам солдат и приказал своей свите сделать то же. Однако этим он не избег гибели. Его впустили в лагерь, но лишь для того, чтобы пронзить тысячей ударов; и когда он был убит, его тело, окруженное решеткой, оставалось весь день на виду у всех, кто хотел насытить взоры этим зрелищем.

Это было счастливым событием для Гальбы, который оказался избавленным от недостойного соперника, чей беспокойный гений мог внушать опасения, не приложив к тому никаких усилий. Но он опозорил этот дар судьбы жестокостью. Он приказал казнить Митридата и Цингония Варрона как сообщников Нимфидия. Петроний Турпилиан, избранный Нероном в полководцы, также был умерщвлен по приказу Гальбы; и эти знаменитые люди, казненные военным порядком без всякого суда, казались в глазах публики почти невинными угнетенными [2].

От Гальбы ожидали совершенно иного, и насилия с его стороны возмущали тем сильнее, что их менее всего предвидели. Он уже начал отступать от той простоты, с которой заявил о себе. Все были очарованы тем, как он принял депутатов сената в Нарбонне. Не только он оказал им самый любезный прием, без пышности, без высокомерия, но и на пирах, которые им устроил, отказался пользоваться услугами придворных слуг Нерона, присланных к нему, и довольствовался своими собственными. Вследствие этого его сочли человеком высокого ума, презирающим тщеславную показуху, которую пытаются выдать за величие. Но вскоре Винтий, влияние которого на Гальбу стремительно росло день ото дня, заставил его изменить систему и отказаться от этой старинной простоты; он убедил его, что вместо этих скромных и народных манер, которые были лишь непристойной лестью толпе, он должен поддерживать свой ранг достойной владыки вселенной пышностью. Итак, Гальба взял всех слуг Нерона и обставил свой дом, экипажи и стол по-императорски.