Как утверждение равноправия Рима и Византии, так и их растущее обособление друг от друга отражали реальную политическую и церковно-политическую ситуацию. В углублении различий между ними наличествовал и идеологический акспект. Монофизитский подход, укоренившийся на Востоке, соответствовал организационному слиянию государства (человеческое начало) и церкви (божественное начало) в цезаропапизме (политическое монофизитство).

На Западе отношения между государством и церковью складывались по-иному. Здесь католическое учение о двух природах Христа (божественной и человеческой, находящихся в единстве, обусловливающих друг друга, но не смешивающихся между собой) последовательно вело к дуалистической системе. Религия и политика создают единство, не смешиваясь в государственной жизни, но в то же время неразделимо присутствуя в ней. Этот западный дуализм явился теоретической основой средневекового государства.

Таким образом, папа Лев I, последовательно проводя в жизнь дуалистический подход, предопределил для своих преемников направление дальнейшего развития. «Основные параметры средневековой истории европейского общества обозначило сформировавшееся к этому моменту отношение между светской властью и обществом, а также церковью (квазиобществом). Необходим был лишь подходящий политический момент, чтобы рядом с императором (который на Востоке обеспечивал влияние церкви и проводил его в жизнь) носителем политической власти стала сама христианская церковь…»[31] Правда, этого момента нужно было ждать еще несколько столетий.

Секрет становления светской власти папы к середине V в. следует искать прежде всего в источниках экономической мощи Святого престола, в его имуществе, в огромных размерах получаемых им пожертвований. Уже в V в. папа был самым крупным землевладельцем в Италии, и земельные владения его (в том числе за пределами Италии) в последующие столетия продолжали расти. Такие титулы пап, как auctoritas или potestas, относящиеся к их светской власти, также начали применять с V в. Так что примат римского папы реально воплощался в жизнь вопреки тому, что Халкидонский собор (в 451 г.) присвоил епископу Константинополя тот же ранг и то же достоинство, которые до тех пор принадлежали только епископу Рима. В восточной церкви примат византийского патриарха формировался в рамках цезаропапизма. Получив верховную власть над церковью Востока, византийский патриарх при всем том оставался лишь придворным епископом византийского императора.

Между тем римский патриархат – по мере того как он осваивал механизм бюрократического и иерархического функционирования императорской администрации – в каких-то моментах (особенно это относится к временам понтификата Льва I) присваивал некоторые полномочия императорской власти. В ситуации соперничества между папой и византийским патриархом – при всем формальном их равноправии – византийское преимущество должно было бы становиться все более явным. В действительности же патриарх в Византии, находясь рядом с императором, и помыслить не мог о собственной светской власти. Он мог рассчитывать максимум на то, что найдет возможность оказывать более значительное влияние на императора в политических вопросах; однако все складывалось так, что император подчинял его себе даже в церковных делах. В то время как в Риме, на развалинах Западной Римской империи, папа, являясь (частным) владельцем значительной части ее территории, потенциально мог обладать и светской властью.

Правда, с середины V в. римским папам еще добрых три столетия и в голову не приходило ставить под сомнение верховную императорскую власть над Италией и Римом. В то же время об изменении их политической роли однозначно свидетельствует, например, то обстоятельство, что Лев I – первый папа, у которого был постоянный представитель (апокрисиарий) при дворе византийского императора, – тем самым его отношения с византийским императором уже приобретали политический характер.