Кровь, слёзы, разговоры в коридоре, балетные колготки после операции, клейстер на ужин. Через пару часов к нам попадает бабушка с бартолинитом, пока я читаю книгу, её увозят на экстренную операцию.

Возвращают белое, невменяемое тело, переворачивают с каталки, я не успеваю отвести взгляд, вижу половые органы в крови, и как рука бьется о тумбочку. Это жуткий звук и превращение тёплого доброго человека, с которым ты общался, в «тело», которое перекатывают на кровать – превращают меня в дерево.

«И мы так будем?» – пугается сознание.

«Прекрати», – одергиваю себя.

Женю выпишут в тот же день. Ночью привезут Иру (третье ЭКО, срок чуть меньше моего, кровотечение), мы подружились. Зою с замершей двойней. Ольгу, которой удалили ребенка сразу же, из-за угрозы кровотечения. Она рыдала всю ночь. Мы не спали. В последующие пять дней вокруг сменятся десяток женских имён. Одна девушка без имени пришла сама на аборт. С ней никто не разговаривал, через два часа выписали. Через пару дней я научусь быстро отворачиваться при звуках операционной каталки в коридоре.

После УЗИ, на котором нам вынесли приговор, мы с Ирой возвращаемся в отделение. В коридоре пахнет едой.

– На обед не опоздали, – грустно улыбается Ира.

Мы занимаем очередь.

«Что с нами не так?» – думаю я.

Нам только что сообщили, что мы потеряли детей, а мы такие спокойные, ждём суп и компот и не собираемся рыдать. Надо сказать, в больничной столовой два списка: беременные и остальные.

Каждое утро, после операций, беременный список редеет, каждую ночь, усилиями скорой, пополняется. Беременных кормят с каким-нибудь небольшим бонусом – булочкой, яблочком, сыром.

Мы стоим на обед – перед нами худая девушка (в «балетных» послеоперационных колготках), машинально ищет галочку в графе беременных, где она ещё вчера находилась. В тот же момент сотрудница с раздачи забирает у неё булку и говорит:

– Ты не беременная же, тебе не положено.

Девушка на секунду замирает – потом слёзы прорывают запруду и хлещут по щекам и шее, она оставляет всё и выбегает в коридор.

Кажется, я начинаю понимать, почему в отделении все окна закрыты на ключ. Столовская тётушка начинает охать:

– Да что же это, – и, оставляя пост, исчезает в дверях.

В тот момент во мне нет психологии и милосердия. Я думаю вслед сотруднице столовой одно: «Жестокая старая коза! Почти прожила жизнь – и ничего не поняла!»

И больница – убогая злая больница. Я бы свою булку отдала, и не только булку.

Многое бы отдала, чтобы ни одна женщина не столкнулась с болью потери ребёнка. Неважно – с маковое зерно или уже родился.

Я понимаю, что такое боль – когда в одно мгновение для доказательства, что ты мама, тебе была нужна всего лишь возможность остаться в беременном списке. И ту у тебя отобрали.

Но от страданий невозможно уберечь, потому что боль, с точки зрения вселенной, – всего лишь признак трансформации.

– Я могу просто уйти? – спрашиваю врача, выслушав, что беременность прервалась, сохранять больше нечего.

Врач, Мария, старше меня на год-два. Но я чувствую между нами пропасть. У неё красивые черты лица, быстрые руки и строгий взгляд. Я сижу перед ней пожёванная, бледная, словно моль, совсем на себя непохожая, и как дурочка спрашиваю всё по два раза. У неё на столе – заключение УЗИ. В нём набрано – самопроизвольный выкидыш на сроке 8—9 недель. Так бывает и без причин. Слушаю, киваю.

– Вы можете уйти и наблюдаться по месту жительства. Но по УЗИ в матке – остатки хориона, рекомендую вам провести завтра вакуум-аспирацию.