На тот момент мне однозначно хватало словарного запаса (уж лет в шесть-то точно) на то, чтобы рассказать близким, что меня обижают, но проблема была не в речи, а скорее в психологии: я стеснялась того, что надо мной смеются, и, пожалуй, уже тогда стыдилась этого. Естественно, никаких программ профилактики буллинга тем более в садах тогда не было. По крайней мере, в нашем.

***

На протяжении пяти лет (с неполных трех до семи с половиной) дошкольного детства меня водили к платному логопеду. Я, естественно, не знаю, какую именно методику логопед применяла, но занятия были основаны на подкреплении: за каждый правильный ответ она давала мне конфеты, которые моя же бабушка перед каждым уроком и покупала. Как я узнала, уже будучи взрослой, принцип обучения с подкреплением и конкретно с конфетами широко распространен в педагогике.

Наверное, лет в шесть, когда мы с бабушкой зашли в очередной раз в магазин специально за сладостями, я спросила ее что-то типа:

– Почему мы покупаем конфеты, если за занятия вы платите деньги? Разве Нина Васильевна не должна давать мне конфеты бесплатно?

То есть я уже тогда не была глубоким инвалидом, живущим в каком-то исключительно своем мире. Я понимала в целом, что такое деньги и имела какое-то представление о справедливости и о том, как этот мир должен быть, по моему мнению, устроен.

Бабушка ответила что-то вроде:

– Мы платим деньги за занятия, а конфеты ешь ты.

Спорить я, конечно, не стала; меня такой ответ в целом устроил. В наши дни, насколько я понимаю, в стоимость логопедов и других специалистов, работающих с детьми, уже включены «дополнительные материалы», включая те же конфеты, то есть просто ценник за занятие выше.

Я плохо помню, чему меня учили в первые годы, но лет с пяти логопед учила меня, в частности, читать, ставила мне звуки и давала домашние задания. Несколько раз в неделю я должна была звонить ей по городскому телефону и зачитывать скороговорки или стихи. Естественно, мама или бабушка контролировали, чтобы я звонила, говорила логопеду «здравствуйте», а не просто как робот сразу же тараторила домашнее задание, не соблюдая никакие нормы этикета и здравого смысла. Как ни странно, тогда я не боялась говорить с ней по телефону: возможно, потому, что у каждого звонка была конкретная учебная цель, и разговор не подразумевал никаких вопросов с подвохом. Это не была светская беседа ни о чем. Кроме того, на момент таких звонков я уже достаточно хорошо знала Нину Васильевну, то есть она не была незнакомым взрослым. Нина Васильевна стала первым человеком в моей жизни, кроме близких родственников, с кем я в принципе разговаривала тогда по телефону.

Помимо говорения, чтения и письма, Нина Васильевна занималась со мной чем-то типа окружающего мира. Я помню, как мы разучивали (или повторяли) с ней времена года и названия месяцев. Вся эта детская программа не вызывала у меня каких-то сложностей. Я отлично понимала, что, скажем, февраль – это последний месяц зимы. Реальную же жизнь мы не изучали, а потому однажды, уже лет в девять, когда бабушка при мне назвала март зимой (не во время занятий со мной, а просто по ходу жизни), я пришла в шок и тогда так и не поняла, как такое вообще возможно и что за бред она несет. Другими словами, у меня не было проблем с тем, чтобы выучить пресловутую азбуку и дошкольные истины, а вот с пониманием и интерпретаций слов и мнений реальных людей, а не педагогов, работающих по методичке, у меня возникали серьезные проблемы, но близкие тогда не обращали на это никакого внимания. В марте в Петербурге бывает минус десять, поэтому для них очевидно, что март с точки зрения обычной (а не календарной) жизни – это зима, и они не считали своим долгом это мне специально объяснять.