Этническое самосознание народа упрочивается благодаря контактам с иноэтничным населением. Ближайшими соседями белорусов были русские (без кавычек) и украинцы, также считавшие себя «русскими». Чувство некоей специфики собственной идентичности побуждало последних противопоставлять себя белорусам и называть их «литвинами», акцентируя при этом их государственно-политическую принадлежность. Таким образом, «литвин» – это определение, которое шло от иноземцев и являлось прежде всего политонимом. Поэтому данный термин – наиболее широкий по объему и абстрактный по уровню репрезентации целого (народа), включавший в себя и литовцев-аукштайтов, распространялся также на представителей всех христианских конфессий в ВКЛ.

На этом уровне причисляли себя к целому (народу) и феодалы независимо от своего вероисповедания и этнического происхождения. «Мы и поляки, хоть и братья, – писал в письме к К. Радзивилу Л. Сапега, – однако совсем разных обычаев». И это написано, заметим, во время почти полной идеологической, конфессиональной, языковой и бытовой идентичности высшего сословия ВКЛ и польской знати. Укрепление данного названия произошло, как это ни странно на первый взгляд, во второй половине XVI в. после унии и возникновения Речи Посполитой. В ситуации начавшейся хаотизации белорусской духовной синергии, обусловленной всей совокупностью рассмотренных выше исторических факторов, именно магнаты остались единственными носителями государственно-политического сознания и своими действиями (чаще всего малорезультативными) стремились отстаивать национальный суверенитет ВКЛ de facto. Однако без опоры на народ, поддержку «низов» успешными они быть не могли.

Наряду с этнонимами «русские» и «литвины» в качестве самобытной этнической формы самоопределения в XIII в. зародилась еще одна – «белорусцы». Связана она была с названием территории их расселения – «Белая Русь». Конституционное закрепление представления о собственном этническом своеобразии белорусы впервые получили в Статуте ВКЛ 1529 г.: «Мы, тутэйшыя, страна наша ні руска, ні польска, але забраны край»[50].

Трансформация данного названия в «белорусы» произошла во второй половине XVI в., и постепенно оно стало одним из определений (наряду с другими) местного населения. Однако данный факт не следует рассматривать как показатель роста и развития этнического самосознания. Скорее его можно отнести к объективной тенденции формирования европейских наций, когда жители отдельных земель, герцогств, графств, например, Франции (бретонцы, бургундцы, гасконцы, провансальцы и т. д.) стали французами, Германии (баварцы, гессенцы, вестфальцы, саксонцы и т. д.) – дойч, Польши (куявы, мазовшане, бурали, шлензяки и т. д.) – поляками. Естественно, что этническое самосознание каждого из этих сообществ уходит своими корнями в глубокую древность. Аналогичные процессы можно проследить и у нас: кривичи, полочане, туровцы, русины, белорусцы, литвины и, наконец, белорусы. Подобное восхождение этнической самоидентификации, обогащение этнического самосознания, как справедливо пишет Ю.В. Бромлей, – это итог объединительных процессов, показатель уровня консолидации различных территориальных, этнографических, сословно-классовых, конфессиональных групп населения[51].

Таким образом, допустимо предположение, что, несмотря на все сложности, противоречия и даже в чем-то «противоестественность» процессов этнической социальной и духовной самоорганизации, общее направление отечественной социокультурной динамики в XIV–XVII вв. в ряде существенных моментов совпадало с интенциями европейской истории.